Язык и мова

Посадка объявлена, но электрички ещё нет. Объявление звучит на русском и белорусском – словно для элегантных господ и неопрятных мужиков. Ненужный формализм. Белорусский вариант объявления – корявая калька с русского. Признак равенства языков в двуязычной ситуации вовсе не постоянное и формальное дублирование. Оно напоминает равенство между мужчинами и женщинами, когда последним уступают лом и отбойный молоток, бутылку и сигарету. Русский естественно доминирует в сфере будничной, чиновно-государственной. Белорусский должен укреплять себя в сфере личностной, литературно-художественной, чтобы не вызывать такого же отталкивания, как женщина с ломом или отбойным молотком.
Русский в Беларуси – язык города, белорусский – деревни. Первое время в России меня удивляло, что в деревне говорят на том же языке, что и в городе. Казалось, что там должен быть свой язык, более грубоватый, чем городской. Наблюдалась, скорее, обратная закономерность: более грубоватым и примитивным выглядел именно городской. Ощущалось, что культура в России естественно поднималась от земли, укреплялась на ней и только потом растрачивала и размалывала себя по большим и малым городам.
Помню, заглядевшись на приокскую красавицу, спросил у её отца: «Ну а муж-то где?» – «У Иван-ветра на расходных берёзы качает!»
Красавица уже забылась, а ответ помнится до сих пор. У русского языка в Беларуси нет такой мощной низовой подпитки. Он поневоле книжный, дистиллированный, газетно-телевизионный. Он не может органично впитывать низовые, белорусские речения. Но другого фундамента у него нет, так что поневоле происходит некоторая диффузия, в результате которой появляется нечто компромиссное и никого не радующее. Белорусскому же, в свою очередь, не хватает крыши – городской раскованности в сфере тонких чувств и отвлечённого мышления. Впрочем, образцы такого языка существуют в белорусской литературе, но пока не востребованы, на консервации. Реальное радио-телевизионное, газетно-будничное употребление достаточно безграмотно и уродливо, так же далеко от народных корней, как и существование русского. К тому же щедро сдобрено диалектизмами, разрушающими единство языка. Каждый писатель тащит в литературу язык своей деревни. Да ещё изощряется в изобретении исконно-посконных слов. В итоге обычный читатель, воспитанный на Коласе и Кузьме Чорном, их просто не понимает. И книгу на белорусском берёт с опаской: что они там ещё нахимичили?

К тому же частое и презрительное «Ну ты, колхозник!» быстро отбивает у молодого человека желание говорить на родной мове. Русский к тому же – язык высшего образования, богатой культуры, более высокого социального статуса, комфортного городского существования, личной свободы. Один белорусский писатель рассказывал, что, когда приехал домой после первого курса и начал говорить на «мове», мать опечалилась: «Чему ж тебя учили, если ты даже и говорить по-городскому не умеешь?»
Последняя попытка тотальной белоруссизации вызвала активное отталкивание прежде всего недавних выходцев из деревни. Она воспринималась, как попытка вернуть их к той жизни, из которой они с таким трудом выкарабкались. Они не хотят никакого напоминания о своём «колхозном» прошлом. Знакомая из одного министерства рассказывала, что, получив документы на белорусском, они даже и не заглядывали в них, ждали когда переведут. Поэтому и любая оппозиция, которая обращается к широким массам «по-колхозному», обречена на неудачу, высшие не хотят говорить на языке низших. А низшие за право подняться готовы пожертвовать и собственным языком. Только когда белорусская деревня станет свободной и богатой, только тогда и язык её станет уважаемым. Правда, нет никаких гарантий, что он останется к тому времени белорусским. Этнический стереотип поведения может реализовать себя и в другом языке, более удобном для прагматика-белоруса. Сегодняшняя деревня с телевизором в каждой хате наполовину прошла этот путь. Если отцы и деды ещё «кажуць и гавораць», то дети и внуки уже «гаварят». На неком промежуточном, русско-белорусском наречии. Но, во всяком случае, сегодня проблема белорусского языка в большей мере политическая, чем социальная. Родной мовой маскируются демократы, тянущие на Запад, обещающие землю и волю. «Ну и что? – говорит здравомыслящий мужик-белорус. – Была у нас земля при Польше, работали от темна до темна, а ходили босые и голодные!» Возвращение к тому уровню напряжённого и ответственного труда, которого требует собственная земля, невозможен не только для старшего, но и тем более для младшего поколения. Крестьянство, болеющее за землю-кормилицу, давно исчезло. Остался наёмный сельскохозяйственный рабочий. Поэтому будущее за сельскохозяйственными предприятиями, за высокоорганизованным, наукоёмким и технически оснащённым сельским хозяйством, образчиком которого и были советские колхозы-миллионеры. Формальное владение землёй призвано скрывать подлинного хозяина – наднациональный банковый капитал, который диктует цены на сельхозпродукцию и добивающийся благодаря этой иллюзии владения землёй ещё более высокого уровня эксплуатации. 

Внесли свой посильный и весомый вклад в дискредитацию белорусского языка и литературы также и письменники. Хорошо прикормленные советской властью, они так и не сумели создать литературу, затребованную народом. За очень редким исключением, преобладал тот же мужицкий прагматизм – твёрдая ориентация на бухгалтерию с поправкой на руководящие указания. Литература стала просто одним из видов отхожего промысла и средством решения всех бытовых проблем.
«Чем хуже пишешь, тем лучше!» – с горечью констатировал Михась Стрельцов, один из немногих талантливых и действительно белорусских по своей ментальности писателей. Жаль, что он так и не сумел выпрямиться в полный рост своего таланта. Мешал потолок, о существовании которого большинство и не догадывалось. Возможно, белорусская литература была не намного хуже русской соответствующего периода – кормились из одного кармана. Но для того, чтобы тягаться с русским языком, надо было быть лучше. Ориентируясь не на сегодняшний день, а на русскую классику. 
Ориентация была, но со знаком минус. «Пушкин – больший враг, чем Лукашенко!» – один из лозунгов национал-экстремистов. Если Пушкин и Лукашенко оказываются в одной команде, их противникам можно только посочувствовать. Тем более что там же играют и Толстой, и Достоевский, и Чехов, и Шолохов. 
Вполне понятно желание тех писателей, которым мешают танцевать – то бишь писать – президенты (Солженицыну не помешало даже Политбюро) и классики, повернуться спиной к России, не допустить никакого союза. Отсюда и ориентация на Запад, который, как они считают, даст деньги и заставит белорусов говорить только по-белорусски. Будучи узкими прагматиками, писатели эти ориентируются на политических романтиков, ищут кого-нибудь, кто поглупее. Если сейчас их просто не читают, то тогда будут просто не издавать.
За всей этой литературно-политической вознёй скрывается детское желание быть большими, оставаясь маленькими.

Давно замечено: чем лучше живётся писателем – во множественном числе – тем хуже для литературы. Культурная политика советской власти способствовала распуханию всех творческих союзов. В одной только Грузии писателями числилось 5000 человек!
Литература держится на писателе. Это явление штучное, писатель всегда единоличник, даже если говорит от имени всего народа.
В союзы согнал писателей Сталин. Ругая всё остальное им созданное, писатели всё же цепко держатся за свои престижные ранее колхозы-миллионеры. Всё так же шумят на собраниях, по привычке требуют повышенных выдач на трудодень, бескомпромиссно обличают более удачливых собратьев. Система индивидуального страхования авторов в одночасье избавила бы от этих противоестественных сборищ. Писатели – это люди, словно специально созданные для дискредитации самой идеи объединения. Они способны объединяться только в частном порядке, в соответствии со своими вкусами и пристрастиями. 
Многие писатели утратили сегодня и социальный статус, и заработки, и надежды на будущее. Остаётся только мужество глядеть жизни в глаза. Там можно прочитать, что всё утраченное было только щедрым и безличным авансом по ведомству литературы. Ведомство рухнуло, и все его блага также рассыпались. Отныне писать будут только те, для кого это является жизненной потребностью. Остальные займутся более прибыльными делами, к которым всегда тяготели. Известный в прошлом поэт и прозаик переквалифицировался в крупного производителя водки. Логика простая: сколько и кого бы ни читали, пить наш народ будет ещё больше. Вон, Горбачёв попробовал запретить, так и сам слетел и государство рухнуло.

Экологическая ниша белорусского языка в сфере творчества, безусловно, сохранится. Но выход к реальному читателю, к гонорарам и широкому признанию, – через каналы других языков. Как это и происходит ныне с единичными белорусскими авторами. 
Только с помощью подлинных творцов белорусская литература перестанет быть осетриной второй свежести. Тогда в сочетании «белорусский писатель» ударение будет делаться на втором слове. Только его весомость и значимость придаст вес и достоинство первому. Пока же ударяют только по-белорусскости. От этого она и страдает.
Подлинный, а не надувной, условно приблизительный писатель, не будет воевать с Пушкиным и Толстым – они, кстати, самые белорусские в русской литературе, – но станет выступать вмести с ними единым и всепобеждающим фронтом. Качество писателей намного важнее их количества. Особенно на ступенях фиксации национального сознания. На первой ступени сумели удачно зафиксировать его Янка Купала и Якуб Колас. Сегодня задача сложнее – потому что сознание белоруса уже очевидно двойственно. Это его родовая, внутренне присущая ему особенность. Если раньше можно было не замечать её, расщепление только намечалось, то сегодня мы стоим перед фактом, не заметить которого невозможно.
«Я белорус, – говорил мой дед и тут же добавлял: – Мы русские!». Западные белорусы добавляют: «Мы поляки!» На таком плавающем основании невозможно возводить что-то незыблемо-кондовое. 
Любой фундаментализм в наше время даёт трещину. Вероятно, можно говорить о постсоветском синдроме: малые народы утратили чувство силы и защищённости, которое давало им вхождение в могучее и огромное государство. Отсюда истерические попытки вернуть это чувство самостоятельно.

Вспоминается недавняя уличная сценка: королевский пуделёк заигрывает с догиней. «Ну чего ты дёргаешься? – увещевает его хозяйка. – Ты же маленький!» – «Маленький, маленький! – подаёт голос невозмутимый грузин в “Мерседесе” рядом. – Он тоже хочет!»
Хотеть «тоже» никто не мешает. Перспективе превратиться в самостоятельное, но подзаборное государство вроде Литвы белорусы предпочитают возвращение под родную и хорошо знакомую крышу – разумеется, уже в новом статусе, чем прежде.
Лев Гумилёв замечал, что «император Август, в отличие от М.С. Горбачёва, понимал, что расширять права провинциалов необходимо, но нельзя это делать в ущерб целостности государства». Так что вхождение бывших республик в новый союз возможен только при paсширении их прав, а это новый и непростой уровень отношений. Свидетельство этому – томительно-тягостные и малорезультативные отношения Москвы и Минска. Потому что цель не столько союз, но формула новых отношений, приемлемая в дальнейшем и для других.
Белорусы – нечто амортизирующее и смягчающее цивилизационный стык между Европой и Азией. В какой-то мере они и сами продукт этого постоянного контакта – обломки пассионарности жёстко противостоящих цивилизаций. Отсюда и терпимость, и терпение белорусов, следование голосу разума и здравого смысла. Отсюда и прагматизм, и спасительное умение найти что-то обнадёживающее в любой ситуации. Все эти качества делают белорусов уже сегодня народом из будущего. Конечно, несколько идеализированного. Толкотня и давка на нашей планете по-настоящему только начинается. Но, соответственно, возрастает спрос на терпимость и терпение. И двуязычие, как в той же Финляндии, где уже почти сто лет два государственных языка – финский и шведский – естественно для Беларуси. Тем более что говорящие на белорусском понимают тех, кто говорит на русском. Так, например, с поэтессой Оксаной Спринчан, якая нават з родным мужам размаўляе толькі па-беларуску, мы общаемся без переводчиков. Иногда, правда, я посылаю ей письма на английском. Тогда белорусский ей уже не помощник. К счастью, есть компьютерная программа, которая легко справляется и с этой проблемой. Да зачем нам вспоминать Финляндию, когда до войны в Белоруссии было четыре(!) государственных языка – плюс ещё польский и еврейский. Больше, чем в Швейцарии.
Толерантность, присущая белорусам в сфере языка и распространяющаяся на все сферы жизни, свидетельствует прежде всего о высокой духовной культуре нации, о прочных адаптивных установках массового сознания. Белорус выживет везде и всегда. Этому научил его непростой опыт пограничного существования.

Валерий Липневич