Чтобы быть вне политики, нужно разоблачить политическое через духовную ярость – Евгения Бильченко

В Украине есть очень тонкая, такая тонкая, что почти пленка, прослойка людей, которые не принимают участия в пропагандисткой истерии и находятся “на своей стороне”, которая не “посередине”, а как бы вовне. Там еще остались дымящиеся осколки почти забытых понятий – “мораль”, “человеколюбие”, “вера в Бога”… А еще там за державу не обидно, а стыдно. Голосом этой прослойки является Евгения Бильченко – поэт, культуролог, философ, обладатель десятков премий, чьи стихи переведены на десятки языков.

А еще, и для многих, увы, это главное – Евгения Бильченко, которая считалась “голосом Майдана”, нашла в себе мужество переосмыслить случившееся, заявив об этом открыто. Взамен она получила травлю и ненависть всех лагерей идеологического фронта. Но она продолжает преподавать, выступать и недавно была в Харькове. Ниже – фейсбук-переписка, которая публикуется со значительными сокращениями. Мы честно признаемся – сокращения вызваны самоцензурой: мы не готовы к бессмысленной полемике. Поэтому сегодня – вот так. Завтра – может быть по-другому, и мы запишем иной диалог.

– С вопросами у меня всегда беда. Поэтому начну с банального – как Харьков вообще? Ты столько дифирамбов написала в ФБ.

– Харьков – это мой маленький Маяковский. Люблю модерную динамику. Купола и заводские стены. Всё разом. Плюс Харьков очень мощен в плане вкуса на русский авангард. Хороший город, правильный, духовный.

– Ничего себе “духовный”. Видимо, общение с аудиторией оставило такое впечатление. Так, конечно, можно многого не заметить. Или такие ощущения не только от публики и архитектуры?

– Ощущение такое только от камней. И тех немногих людей, что остаются со мной здесь до конца. Для меня сейчас все украинские города – это живые камни моей Родины: ходишь и говоришь с ними.

– Внутренняя иммиграция?

– Нет, я не настолько слаба. Это для пиитов.

– Ну почему же для пиитов? Имхо, миллионы людей замкнулись в своих мирках, утратив голос. Ибо стремно, не нужно, бесполезно и т.д. Такое оглушительное молчание. Нет такого ощущения?

– Есть. Из этой эпохи здоровыми и живыми выйдут немногие. Кто-то боится, кто-то самообманывается. Самообманывается и боится. Их стоит простить. Так всегда бывает.

– Ты не боишься?

– Нет. За себя – нет.

– Веришь, что все как-то образуется в конце концов? В том смысле, что какой-то общественный консенсус в обществе будет найден?

Нет. Верю, что всё кардинально изменится лет через 40-50. Может, раньше. Но не знаю, консенсус ли это будет. “Консенсус” – холодное слово, амебное какое-то…

– Т.н. “европейский выбор” продолжает быть доминирующим трендом. Он в конечном итоге может стать пусть не консенсусом, но хотя бы объединяющей идеей?

– Его завалят, причем сами же исполнители. Соросята выбрали исполнителями позднебрежневскую номенклатуру и национал-радикалов. Они им всю колонизацию и завалят.

– Но это технический вопрос. Что делать с миллионами людей, которые хотят “как в Европе”, чтобы под этим не понималось? Этот тренд ведь никуда не делся.

– Люди должны проснуться. Причем, я очень надеюсь, первыми проснутся именно этнически ориентированные люди. Когда поймут, что вместо “национального достоинства” их сделали рабами рынка. Когда поймут, кто их реально хочет уничтожить - их и их детей.

– Дело же не только в пропаганде? Вот есть модель – во многом паскудная, конечно, разваливающаяся, но вполне работающая и наглядная: чистые города, президенты на работу ездят на велосипедах, высокий уровень социального и бытового комфорта… Альтернатива этому… Что?

– Чистые города и велосипеды на поводочках – это для метрополии. Для колоний, к коим лепят “доктрину устойчивого развития”, – другой формат: тарифы, гастарбайтерство, разваленная промышленность, новая партийная пропаганда в культуре.

– Я говорю не о сути, а о форме (постмодерн же) Форма размывается до состояния “духа” и “справедливости”. Вот смотри: там – розарии на подоконниках, а там – загаженные подъезды. Это чисто внешние вещи. Они понятны, их можно пощупать. Как пощупать справедливость? Тебе не кажется, что проблема во внятности цивилизационной альтернативы? Ее форме, фактуре, цвете, запахе?

– Конечно, кажется. Ты вот прав абсолютно. Но, во-первых, людям надо объяснять, что Карлов мост – это не только пиво и колбаски, но и скрюченные нищие. Людям надо объяснять, что Берлин – это не только клубная жизнь, но и толпа сирийских радикалов, которая нападает на немецких социалисток. Людям надо объяснять, что идеология Евросоюза – это просто идеология, а не вся Европа. Надо не по отелям “allinclusive” ездить, а конкретно общаться с людьми.

Что касается нашей (с нажимом) цивилизационной альтернативы, то она должна иметь новые меха, новые формы, а не разить ностальгией, ретро-воплями и нафталином. Надо отъюзать постмодерные формы – отъюзаем, не вопрос. Но только в той дозе и в той мере, в какой это необходимо для повышения конкурентоспособности идеи. Не больше и не меньше.

– Евгения Бильченко эту цивилизационную альтернативу лепит потихоньку, вернее – придает ей форму. По крайней мере, мне так кажется. Нет?

– Лепит, да. Пока похвастать нечем, но есть программа и кое-какие шаги.

– Что за программа?

– Ну, во-первых, меня будут читать мои оппоненты, поэтому надо вернуться к трамплину моего покаяния, а потом плясать от него. Еще раз. Я покаялась раз – перед собой. Два – публично перед людьми. Три – в церкви. Это больше, чем мог сделать Савл, он же Павел. Превращать акт покаяния в цирк я не намерена. Теперь пошли дальше. Я, как и Славой Жижек, полагаю, что первый шаг отстройки цивилизационного дома – это разочарование Украины в Западе, а Запада – в Украине. Это уже есть, поскольку идет кризис неолиберализма. Западу, если брать Европу, не нравится неонацистская руина у себя под боком. Политика в ЕС изменится. ЕС обратит взоры на Восток. Возникнет евразийский (прошу понять слово без коннотаций) пояс диалога,  и Украине или не придется выбирать, или она создаст каждому региону условия, которые ему по вкусу.

И в дело вступит нормальная низовая солидарность нас: тех, для кого семья – не пустое слово.

– Давай к цивилизационной форме вернемся. Вот есть ты, Жижек? Кто еще? Вообще, создание некой “новой/старой” цивилизационной модели будоражит умы и в Европе, и в США. И там, и там новый консерватизм поднимает голову. Кто перехватит инициативу у дряхлеющих либералов? Новые правые? Старые левые? Вообще существует какое-то более-менее внятное движение? Или есть брожения в среде горстки интеллектуалов и “опасности справа” для либералов по-прежнему нет?

– Понимаешь, брожения интеллектуалов – это такая хлипкая богемная штучка, ничего не решающая. Есть нечто большее. Есть робкое геополитическое движение Европы к России на верхах  и есть солидарность неоседланных либеральными “отцами” правых и неоседланных ими же левых  внизу. Эти два вектора должны совпасть. Мы должны отказаться от навязанной нам глобалистами оппозиции “правый/левый”. Сейчас большую роль играет оппозиция “глобализм – антиглобализм”, но и она уйдет. Мир станет другим: как со стороны структур, так и со стороны народонаселения.

– Появятся новые идентичности? “Новое средневековье”, прогнозируемое европейскими футурологами? Как вообще изменится мир?

– Новое средневековье – постмодерн. И, если честно, он кончился, еще не начавшись, в 1980-е, а в 90-е началась интенсивная глобализация, вытеснившая всю эту тоску французских мальчиков, а потом – поздняя отрыжка постмодерна – мультикультурализм. Но и он потерпел кризис.

Я думаю, новая идентичность будет разрывом. Она выйдет из  этих тисков навязанной оппозиции “космополитизм – фундаментализм”. Это штамп либеральной пропаганды, чтобы унизить противника. Новая идентичность будет хорошо забытой, живой и мегасовременной традицией, переживаемой духом и плотью памятью. Это будут просто люди, просто мы, просто наша цивилизация, открытая миру иных цивилизаций. Я в это верю.

– Выше ты написала, что надеешься на некое “прозрение” националистически настроенных граждан. Почему это так важно для тебя? Потому что когда-то это было твоей средой, и ты ее знаешь? Потому что эти люди пассионарны и могут служить локомотивом изменений?

– Потому что мне их жалко: я когда-то была с ними. Это первое. И второе. Они – я не имею в виду тех, которых купили олигархи, типа С14, – я имею в виду народ, – они энергичны и экзистенциальны, они обмануты.

Впрочем, я понимаю, что всё решит геополитика, о которой мы говорили выше. И вдогонку: я продолжаю любить свой обманутый народ, даже если он бессубъектен, несчастен и не ответит взаимностью. Беленьких проще любить, правда?

– Слышала про “Платформу примирения и единства с Донбассом” от Сивохо? Как думаешь, это вообще возможно сейчас? С килотоннами ненависти с обеих сторон?

– Мне не нравится Сивохо. Он не ощущает Донбасс. Он исходит из той же либеральненько умильной снисходительности западного колонизатора, ищущего пути “одомашнивания варваров”. Пусть сам себя одомашнивает. Дончане – прекрасные, духовные и мужественные люди. Я восхищаюсь ими. Я навеки у них в долгу и, без пафоса, – я навеки перед ними на коленях.

– Про дончан, “духовных и мужественных”. Это выглядит как часть твоего раскаяния. Я вот никакой особости региона не вижу. Потому что отколовшийся Донбасс так и не родил качественно других общественных отношений. Сила вместо закона, криминал, коррупция, бестолковость управления… Они перетащили с собой все “родовые травмы” Украины. И вообще, этот проект – иллюстрация того, что смена знака на суть мало влияет. Вышиванка или косоворотка… если под ней – пустота, то ничего путного не получится.

– Понимаешь, мне всё равно, как это выглядит. Главное быть, а не казаться. Ценность раскаяния не в том, чтобы делать это пиар-ходом.

Каждый регион имеет свои черты характера. Волшебный магический Киев и жизнестойкий до отчаяния Донбасс. Там живут упрямые честные люди, привыкшие выживать вопреки всему. Ценность наша – не в том, что мы носим: вышитую сорочку или косоворотку. А в том, как мы умеем противостоять конформизму. Донбасс фактически пошел против воли мира. Уже одно это достойно уважения.

Если же ты о травмах политического порядка: они везде. От Донбасса до Португалии, от Каталонии до Британии. Я не настолько малодушна, чтобы критиковать строй на Донбассе, живя в стране, где такая критика – идеологический тренд. Это просто низко, даже если там есть недостатки, а они есть, везде. Поэтому, чем критиковать Донбасс, чьих людей я уважаю, я предпочитаю критиковать то, за что реально можно отгрести. Например, Украину или Запад.

– Все. Давай о поэзии. Я понимаю, что классификация поэтов – штука сомнительная, но все же. Быков как-то весьма точно, имхо, заметил, что поэты делятся на риторов и трансляторов. Первые презентуют себя прежде всего, поэтому их поэзия точная, яркая, легко цитируемая (Маяковский), трансляторы же передают ощущение эпохи, их поэзия более “размытая”, сложная, но более пронзительная (Блок). Ты ритор или транслятор?

– Я не могу дать ответ на этот вопрос, потому что я не хочу вписываться в маркеры Быкова.

– Что-то имеешь против Быкова? Или против маркеров?

– И так, и так. С точки зрения культурологии и поэтики кумулятивную и трансляционную функцию в поэзии разграничить невозможно, прочитай Якобсона, поэзия – это язык, который описывает язык, который описывает бытие эпохи. Потому поэт одновременно представляет и себя, и эпоху. Если отнять одну составляющую, то будет либо личный истерик, либо сухой публицист. В поэзии личное возносится до универсального символа, это закон стихотворчества.

А что я имею против Быкова? Да, безразличен мне ваш Быков, вот и всё) Наверное, он прекрасный лектор и аналитик, но он не близок моей душе.

– У тебя какие-то особые отношения с культурным явлением под названием “русский рок”, я так понимаю…

– Ну, как отношения? Не брак, конечно, но крепкая дружба, ибо сильно повлиял в свое время на поэзию, на поэтику. Но это не единственный источник влияния.

– Кто конкретно из русского рока повлиял? И какие еще источники влияния?

– Егор Летов, Александр Башлачев, Янка Дягилева, также частично – БГ всея Руси раннего периода (“Русский альбом”) и местами ДДТ (периода “Наполним небо добротой”).

Но невозможно же строить профессиональную литературу чисто на рок-текстутре, хотя – иной раз рок выдавал такие вещи, которые во многом превосходили штампы салонной неоклассики.

Главный источник влияния – это русский Серебряный век, Цветаева, Маяковский полностью. По стилистике и стихосложению очень помогли Мандельштам и Пастернак. Это великая школа, к ней подойти боязно.

Ну, и совсем родными, практически которых можно за рукав взять, стали шестидесятники, а именно: Евтушенко и Вознесенский. Ахмадулина сильно повлияла в плане внимательности к ткани.

Из современных источников вдохновения: русский рэп, особенно православный, например 25/17, то, что они делают совместно с “Калинов мост”, Луперкаль, также Рич, также поэзия Юлии Мамочевой, Ани Долгаревой и Стефании Даниловой.

– Мой любимый Бродский, я так понимаю, – мимо. Впрочем, он всегда “мимо” )

Бродский не может быть “мимо” – я просто еще не дошла. Бродский удивительным образом синтезирует те черты авангарда и классики, которые присутствуют и у Пушкина, и у Маяковского. Мне не нравится весь Бродский, он для меня холоден, но это чудо, это великий гений, тут не поспоришь.

Ну, и самый главный есть товарищ – это Пушкин. Его стихи я помнила наизусть лет с трех – страницами.И если быть совсем честной и архитипичной, на линейке в первом классе я выбрала для чтения Есенина – с ним меня спать укладывали.

– Ты часто с музыкантами выступаешь. Не было идеи окончательно уйти в какой-то музыкальный проект. Как Андрухович или Жадан )) Была бы второй Янкой Дягилевой )

– Нет, у меня с ритмом плохо) В смысле, с мелодекламацией.Не всегда пальцами в небо попадаю.

– А кто-то пробовал твои стихи на музыку накладывать?

– Их было так много, что я не могу всех вспомнить. Например, мой классический метр исполняли барды: Инна Труфанова,  Константин Лопаницын (Удав Большой), Евгения Зенюк, Владимир Каверин… Всех не вспомню, боюсь обидеть тем, что не вспомнила.

Рок-лирику на язык музыки переводили рок-музыканты: Дмитрий Никишин, Игорь Костромин, Андрей Садовский, Ануш Ага, Аркадий Веселов, Алексей Ревенко. Очень интересные рок-эксперименты делали в Сибири с фолк-текстами (“Северные песнопения”).

С музыкантом А. Ревенко мы делали совместный кибер-панк, он раньше работал с ДДТ.

Питерский альбом сделан с Иваном Вопиловым.

Сейчас увлечена рэпом. В этой связи пытаюсь общаться с Андреем Позднуховым, Ричем, Бранимиром Паршиковым  – хотелось бы больше.

– “Увлечена”- это как?Пишешь для кого-то другого? Сама не читаешь?

– Сама читаю рэп-тоники, читаю под гитару в том числе. В Праге с Лешей Ревенко нам сняли клип “Русским поэтам прощают всё”

– Судя по твоим постам, ты много возишься с молодыми пиитами.Конкурсы какие-то… Кого-то продвигаешь… Зачем?

– Я хочу, чтобы молодые ребята, имея талант, пробили эти стены голосом. Влад Лоза – мое открытие. Теперь он превзошедший меня соратник, отличный боец литературного и общественного фронта.

– И вот в связи с этим – последний вопрос, иначе мы никогда не закончим )

Поэзия – это штука не для всех. Собственно, всегда была не для всех, но сейчас, когда эмоджи, онлайн-игры, инстаграм и т.д., поэзия становится штукой как бы “из раньшего времени”. Не то чтобы совсем анахронизмом, но уже близко к тому. Большая проза в эту реальность еще как-то вписывается, благодаря экранизациям, и вообще, в силу, так сказать, большей гибкости формы все же умудряется как-то выживать. Где место поэзии? Ну рэп, да – самая очевидная форма “выживания”. А еще? Что вообще будет с поэзией? Она – будет? Как и для кого?

– Поэзия не должна вписываться в рынок в виде симулякра: это пошло и няшно, это отвратительно. Но поэзия одновременно не должна пахнуть нафталином и замыкаться в ретро-салоне: это беспомощно и работает только на смерть поэзии, как и монетизация. Поэзия должна победить рынок. Для этого в ней должно быть что-то духовно-боевитое, отчаянное и, да, честнее политического. Потому что когда мне говорят, что поэзия “вне политики”, часто обнаруживается, что именно эти говорящие и пишут заполитизированные агитки. Чтобы быть вне политики, нужно ввести и разоблачить политическое через некую духовную ярость. Именно так делал Пушкин, во глубине сибирских руд. И не надо мне говорить об изяществе: за этим чаще всего скрывается интрига. Поэзия сколь сложна, столь и пряма. “Болванкой в танк ударило” Егора Летова – это народный концентрат поэзии, деревянный обрубок правды, кусок нерва. Вот такой должна быть поэзия, прости за пафос.

– Спасибо.

Было бы странно говорить с поэтом и не процитировать его творчество. Первое стихотворение принесло Евгении Бильченко статус “поэта Майдана”, второе и третье – датируются концом прошлого года. Предлагаем читателям самим оценить эволюцию (а кому-то может показаться – деградацию) Бильченко-поэта.

Я – мальчик,
Я сплю, свернувшись в гробу калачиком.
Мне снится футбол. В моей голове – Калашников.
Не вовремя мне, братишки, пришлось расслабиться!
Жаль, девочка-врач в халатике не спасла меня…

Я – девочка-врач.
Я в шею смертельно ранена.
В моём городке по небу летят журавлики
И глушат Wi-Fi, чтоб мама моя не видела,
Как я со своим любимым прощаюсь в Твиттере…

Я – мама.
О фартук вытерев руки мыльные,
Звоню на войну я сыночке по мобильному.
Дитя не берёт! Приедет − огрею веником!
«Его отпевают», − слышу ответ священника…

Я – батюшка.
Я собор свой открыл под госпиталь
И сам в нём служу медбратом, помилуй Господи!
Слова для души, что чреву – пуд каши гречневой:
За это крестил поэта я, пусть и грешен он…

Я – просто поэт.
Я тоже стою под пулями.
Кишка, хоть тонка, как лирика Ахмадулиной,
Но всё ж не настолько, чтобы бояться красного:
Нужнее стихов сегодня – мешки с лекарствами…

Я – старый аптекарь.
Мне бы – давно на пенсию:
Сидеть и блаженно пялиться в ящик с песнями.
Но кончились бинт, и вата, и маски вроде бы:
Начальник, пришли термальной воды для Родины!

Я – Родина.
Я ребёнок − и сплю калачиком.
Назначенный государством, ко мне палач идёт,
Из недр моих вырыв мрамор себе на логово:
Налоговой сдал налог он, но Богу – Богово.

Я – Бог.
И я тоже − Папа. Сынок Мой Ласковый
У дауна в классе детский отнял Калашников.
Сказал, мол: «Ни-ни!» − и прыгнул без парашютика…
Спи, золотко.
Спи, Мой Мальчик.
Я Воскрешу Тебя.

——

Мальчик, мальчик, три коловрата и два тризуба.
Мальчик Сведённые Скулы, мальчик Сжатые Губы.
Убивай меня нежно, мальчик, и, пока меня убиваешь,
Слушай, как воет в пустой груди память моя живая.

А воет она про пятно от мухи – остров со школьной карты.
Про то, как во времена нашествия Бонапарта
Спрыгнули с парты и очутились рядом в чужой Европе,
Как сидели мы в сорок третьем в одном окопе.

И как были счастливы, как болтались бельем на мачте
Два капитана от Новосельцева: мальчик и ещё мальчик.
Плоть моя – география. Кровь – история.
Хочешь ешь меня, хочешь пей меня: обе – горе.

Завидуй мне, мальчик, – завистью белою, не греховной.
Это я стою посреди Содома – и мне церковно.
Это я выживаю в гетто от короткого разговора,
Ибо мой Распятый ещё в пути – к славе Пантократора.

Это я хожу, как чумной, от счастья тайного перекура.
“Русским поэтам прощают всё” и “пуля”, конечно, – “дура”.
“Счастливец”, – скажет мне третий мальчик, повзрослевший и чуть печальный…

К Родине возвращается изначальность.

——

Настанет день, – мы выйдем из подполья,
Усталые, убитые, но всё ж
Живые, как Лука и Лукоморье,
Как бабушкин, с резьбой, кухонный нож.

Настанет день, – мы выйдем из окопов
Захламленных расквашенных квартир.
Нас воскрешат – по одному и скопом,
Нам дублем два подарят Божий мир.

И нас простят, и мы простим: прощенье
Не уравняет, но обременит
Виной и светом, просочившись щелью
Сквозь тёмный неподатливый гранит.

И будет лёгкой, будто пух лебяжий
Кардиограмм пошаговая нить.
Настанет день, – мы выйдем из себя же:
Из меньшего не стоит выходить.

Status Style

А в большее не стыдно возвратиться,
Когда, минуя каверзный излом,
Из детской фортки глиняная птица
Домой поманит огненным крылом.