Какими Запад видит нас в конфликтах

Картина наших уязвимостей

История, помимо всего прочего, занимается созданием мифов, которые об руку с анализом дополняют друг друга. Неизбежно наш миф и миф о нас среди наших противников будут расходиться так же, как и оценка происходящего.

В то время как мы уделяем значительную часть сил изучению и воспеванию наших удач, наш противник делает обратное – он воспевает и изучает наши неудачи, стороны видения, которые часто скрыты от нас за успехами и мифом.

Противник всегда будет судить и анализировать нас не по нашим лучшим эпизодам, а наоборот, ему интересны стороны, в которых мы не показываем себя сильными или стойкими, несем потери. Подмечая закономерности в этих традиционно слабых моментах, он формирует картину наших уязвимостей, наших болевых точек и слепых зон.

Чтобы не получать в эти болевые точки внезапные и болезненные удары, стоит самим задаться вопросом – как картину видят по ту сторону шахматной доски? Без прикрас, как говорится. Осознание своих слабостей и работа с этим еще никому не вредили.

Надо сразу отметить, что наши слабые стороны проявлялись как система исторически куда чаще, нежели сильные. Можно было бы начать с какой-нибудь Ливонской войны или традиционных неразрешимых социальных противоречий, но мне интересно начать с войны 1812 года.

Итак, Наполеон со своей армией вторгся в пределы Российской империи, дошел до Москвы и взял ее, оставив, по сути, поле генерального сражения за собой. Как мы понимаем – это понятно, но на Западе ситуацию, конечно, видят несколько иначе.

Да, Наполеон не смог завоевать Российскую империю или принудить ее к союзу и блокаде против Британской империи – однако он смог решить тактические задачи (кроме полного разгрома армии Российской империи), он взял Москву, нанес значительный ущерб и так далее – имея, в общем, открытый второй фронт (Великобританию) в своем тылу.

Какой вывод на Западе сделали бы из Наполеоновской кампании?

Что русские традиционно опасаются генерального сражения с опытным и численно равным или превосходящим противником. Что русские могут и будут использовать свою территорию в качестве размена для ослабления и растягивания противника. Что в растянутом тылу будет возникать партизанское движение. Что русский флот не стоит рассматривать как серьезный фактор. Наконец, что с генеральным сражением русские будут тянуть и, в общем, предпочтут ему растаскивание и раздербанивание там, где это можно осуществить.

Я напомню, что сейчас я говорю не о наших сильных сторонах, а смотрю на прошлое глазами Запада через призму наших недостатков и привычек.

В XIX веке западные страны сделали ряд аналитических выводов, основанных на войне 1812 года. Ранее, конечно, были отдельные элементы, которые могли сложиться в систему. Это и убийство Павла, и повышенная манипулируемость нами со стороны разных западных сил, непосредственно через симпатии наших элит, оторванных от народа, и значительное влияние личных способностей и привычек наших монархов на принятие ключевых решений для страны.

Считаю, что еще в XIX веке западная мысль выдвинула ряд тезисов о том, «что мы собой представляем» и как мы принимаем решения и воплощаем их в жизнь, как мы мыслим, что готовы делать, а что не готовы – и в каких случаях.
 

Через призму наших недостатков

Наполеоновская кампания показала, что если наше «осиное гнездо» хорошо разворошить, мы можем проявить изрядную прыть и «второе дыхание», доходя до логова нашего измотанного противника. Однако путь к этому для нас определенно не легок – это путь пороговых потенциалов и жертв. Ограничивая локализацию конфликта и не сводя его в характер экзистенциальной угрозы, нами можно управлять, наше второе дыхание без этого не открывается.

Что и показала Крымская война – невзирая на обильную коалицию противников, вопрос экзистенциальной угрозы для нас не обозначался, несмотря на ряд инцидентов, конфликт вышел локальным и, вопреки преимуществу своего поля, которое мы традиционно воспеваем, когда рассуждаем о своих сильных сторонах, ту войну мы проиграли. Пороговая эскалация, локализация конфликта, нарастание давления и преимущество, материально-техническое и демографическое – это факторы, которые нас свалили, помимо всего прочего.

Запад заметил, что у нас есть некоторые недостатки в военной сфере, и объединил их в систему. К этим недостаткам относятся архаизация военной науки и технологий, неэффективная организация военной иерархии во время ограниченного конфликта, плохая логистика и снабжение, а также боязнь за второстепенные фронты во время основного конфликта.

Поражение в Крымской войне стало значительным ударом по нашему имиджу после победы над Наполеоном. Однако мы постарались провести работу над ошибками, и хотя наши традиционные недостатки никуда не делись, со временем ситуация улучшилась.

Традиционные недостатки подобны сорнякам с глубокими корнями – их можно вырвать, посадить что-то новое, сделать так, чтобы было красиво, но если корни остались, то по мере падения внимания все вернется на круги своя. В нашем случае ситуация вернулась к временам Русско-японской войны.

В этом конфликте мы столкнулись со многими проблемами, выявленными еще в Крымскую войну – это и проблема обеспечения безопасности дальних территорий, и плохая логистика в кризисных ситуациях, и негодная иерархия, и архаизация военных технологий и военного искусства, и, конечно же, то, что я выделил как откровенная локализация конфликта.

Исходя из опыта Крымской и Русско-японской войн, можно сделать вывод, что в нашем случае требуются значительные усилия, чтобы перейти из состояния угрозы и малого конфликта в состояние угрожающего конфликта.

Пребывание на грани конфликта или даже за ней для нас энергозатратно, и это довольно сильно нас истощает, так как мы находимся в двойственной ситуации, сочетая мирные и военные организации и усилия, которые достаточно сильно конфликтуют между собой.

В случае начала крупной войны, нам необходимо преодолеть это сопротивление. Это также потребует больших усилий и времени на раскачку и перестройку нашего общества и организационных структур, которые традиционно являются довольно аморфными и тяжелыми на подъем.

Для нашего противника выгоднее держать нас в напряжении до этой «линии перехода», потому что в этом случае внутренние силы страны сделают за него значительную часть работы, занимая выгодную ему позицию, сознательно или нет.
 

Англосаксонская методология

Пример с Русско-японской войной и последующей революцией 1905 года во многом повторяет логику нашей войны 1914–1917 годов и нашего участия в Первой мировой войне. Наш фронт в той войне был второстепенным (по сравнению с масштабами мясорубки на западном фронте, конечно), и хотя конфликт был значительным, нельзя однозначно сказать, что он нес для нас экзистенциальную угрозу. На нашем втором фронте (Кавказ) мы традиционно хорошо удерживали немецкого союзника, и на основном фронте было очевидно, что немцы (вплоть до революционного бардака) не были способны стать для нас этой экзистенциальной угрозой. В том конфликте у нас были союзники, эффективно связывающие немецкие силы – то есть я указываю на то, что логика наших действий во время Первой мировой войны была нашей традиционной логикой «ограниченного конфликта».

Наша власть не слишком заботилась о полном переформатировании хозяйства под военные нужды, хотя конфликт был сложным и затратным для нас и длился уже довольно долго. В результате сработали те же факторы, что и в Русско-японскую войну – внутри общества проявили активность силы, которые фактически сыграли на руку нашим противникам.

В Первой мировой войне французское и английское общество и политикум показали себя более стойкими, чем наше. Этот момент они, безусловно, запомнят и учтут как наш минус и слабую сторону. Фактически именно на основании истории Первой мировой войны сложились представления Гитлера о том, что «Россия – это колосс на глиняных ногах».

Неудачи в нашем революционном походе также были обусловлены нашими традиционными недостатками – плохой логистикой, неважным снабжением, архаизацией военной науки и технологий. В наступательных войнах, которые мы ведем без предварительной экзистенциальной угрозы, мы, вообще говоря, довольно часто показывали себя не с лучшей стороны, демонстрируя плеяды наших традиционных недостатков.

Так было и во время Польского похода РККА. На Западе также пришли к выводам, аналогичным тем, которые они сделали о нашем выходе из Первой мировой войны.

Подход в стиле «линии Керзона» в противовес «антибольшевистскому походу на восток», у которого также были сторонники – это довольно рациональное решение. Оно основано на предположении, что мы не сможем организовать эффективный поход на запад, если не будет реальной и прямой экзистенциальной угрозы. В этом случае нас будут сдерживать наши традиционные недостатки.

Альтернативой для Запада было бы формирование стратегии, которая заставила бы нас проявить свои сильные качества. Это создало бы реальную угрозу, растянуло бы снабжение и логистику, напрягло бы силы в условиях, когда игра была бы на нашем поле. Англосаксонские элиты проявили наблюдательную мудрость, не совершая ошибок Наполеона, и, вероятно, полагали, что СССР как некое недоразумение распадется сам, рано или поздно.

Однако не все западные элиты разделяли эту точку зрения. В противовес англосаксонской методологии, которая старалась объективно изучать наши слабые и сильные стороны на основе массива исторических ситуаций, существовала условно немецкая позиция. Она была основана на изучении более близких исторических периодов и постулировала «слабость и силу как абсолютные понятия», что само по себе было очень далеко от аналитики.

Этот взгляд на вещи не учитывал факторы усиления или ослабления. Он выхватывал некоторые паттерны из краткосрочной перспективы и использовал их в отрыве от контекста, так, словно не замечал его влияния на то, будет ли сталь сталью или чугуном. Поддержанная сзади деревянная стена будет прочнее каменной, построенной под наклоном. Но для немцев с их расовыми теориями материал стены был абсолютом в вопросах ее стойкости.

Стоит отметить, что накануне Второй мировой войны мы не проявили себя как мощная военная держава или уверенная система. Несмотря на то, что в 1939 году мы были лучше вооружены, чем немцы, имели больше сил и уровень милитаризации общества, и несмотря на откровенный антагонизм фашизма и коммунизма, который начался еще со времен Испанской войны, мы предпочли договориться и разделить Польшу, а не наращивать конфронтацию.

Я не хочу указывать на правильность или неправильность этого пути, я просто хочу посмотреть на события глазами Запада и через его анализ нашего поведения.

С точки зрения Запада (и в целом немцев), пакт Молотова-Риббентропа был проявлением слабости, нерешительности, неуверенности и несоблюдения принципов. Мы подписали договор с явным противником, который уже тогда понимался как будущий и нескрываемый враг, и этот договор не давал никаких гарантий безопасности (например, потому что у немцев был аналогичный договор с Польшей). Это не было показателем сильной позиции.

Затем мы заняли выжидательную позицию и целый год наблюдали за «странной войной» и французской кампанией. Мы решили провести Зимнюю войну с Финляндией, чтобы продемонстрировать свою мощь за пределами военных полигонов и испытать ее на практике.

К сожалению, результаты оказались не очень хорошими. Демонстрация силы вызвала обратный эффект и еще раз подтвердила тезис немцев о «глиняных ногах» и в целом преувеличенной мощи. Возможно, если бы мы не начали финскую войну, оставаясь «секретом полишинеля» за пределами Хасанов и Халхин-Гола, с красочными парадами и монструозными пятибашенными танками, мы были бы более эффективны как антигитлеровский жупел. Но сложилось так, как сложилось.

Западная (и немецкая) аналитика тщательно изучала наш опыт в той войне: танки, управление, опыт и экипировка войск, оснащение стрелковым оружием, эффективность авиации и так далее.

Были подтверждены выводы о том, что в отсутствие экзистенциальной угрозы русские воюют гораздо слабее, даже в таких географически смежных регионах. И все по традиционному списку: слабые логистика и снабжение, взаимодействие, командный состав, архаичная военная мысль, которая все еще пребывала где-то в Испании, в лучшем случае.

Учитывая проблемы с зимней формой в финской кампании (и многочисленные обморожения), на Западе сделали вывод об общей неготовности русских к реальному конфликту, потому что в холодной стране недостаточно обеспечить адекватное зимнее обмундирование, это, прямо скажем, важно.

От этого, кстати, и растут уши всех этих прогнозов Великобритании о том, что «русские продержатся максимум два месяца» – тамошняя аналитика впала в депрессию относительно наших реальных возможностей.

Однако, в отличие от англичан, Гитлер не понимал значения фактора пространства и экзистенциальной угрозы, а также влияния этих факторов на корректировку аналитической картины.

Обычно раскачка является нашим слабым местом в конфликтах, как и противодействие перестраиванию на военный лад. Но за всеми этими сталинскими пертурбациями, зачастую довольно бестолковыми, аналитически Гитлер и его окружение упустили из виду то, что перестраивание общества на военный лад и его кризисная мобилизация уже несколько лет как произошли. Многочисленные параноидальные процессы, посадки, шпиономания и наращивание тяжелой промышленности, жесткая пропаганда уже около 5 лет «качали» мозги советских граждан, и их практически не нужно было выводить на «жесткие меры», они уже находились в пограничном или близком к этому состоянии. Мобилизация на борьбу с экзистенциальной угрозой велась еще дольше – правда, готовились сражаться с англичанами и французами.

Таким образом, слабую организационную готовность в некоторой степени компенсировала заблаговременная моральная подготовка – благодаря этому мы раскачивались намного быстрее, чем это было бы в нормальных условиях.

При всех недостатках Сталина и его руководства, многие из этих людей прошли через Гражданскую войну и понимали важность и эффективность растягивания противника, партизанской войны и обработки мозгов не по учебникам, а по реальному опыту, окружавшему их. Что, впрочем, лишь компенсировало многие другие наши традиционные недостатки, которые никуда не делись. Качество логистики, планирования, снабжения, управления, командного состава.
 

Из плюсов

Из плюсов, которые я хотел бы отметить, это то, что мы очень быстро вышли на уровень экзистенциальной войны. Это наша сильная сторона, хотя в начале Великой Отечественной войны, судя по ряду документов, все еще имело место идеологическое брожение, а в отдельных этнических группах это оставалось довольно долго. Однако в основной массе противодействие «военному переходу» было сломлено заблаговременно и довольно эффективно.

Для западных аналитиков этот фактор (предварительная эффективная пропагандистская обработка) оказался довольно новым и революционным. Они, конечно, понимали в пропаганде на массы, но масштаб и эффект от такой предварительной обработки, я полагаю, очень их удивил. Подобно прививке, раскачивающей иммунитет перед болезнью, эти факторы ускорили реакцию на военную угрозу.

Ранее качество пропаганды в конфликтах не было нашей сильной стороной. Сказывалась и низкая грамотность населения, и его идейная отчужденность и религиозность, и в целом ставка чаще делалась на прямое принуждение и иерархию подавления, нежели на воззвание.
По результатам Великой Отечественной войны Запад однозначно делает вывод, что русские очень восприимчивы к пропаганде и манипулированию. Хотя они знали о манипулировании элитами как минимум с XIX века, восприимчивость населения (и в принципе постановка аналогичных инструментов в свой ассортимент воздействий) оказалась для них большим открытием.

Тут я замечу, что западная пропаганда начала XX века скорее эксплуатирует карикатурный, уничижающий образ противника, нежели образ формирования сильных взывающих паттернов.

Можно сказать, что открытием СССР была глубокая разработка вызывающих образов, апеллирующих к морали, совести и духовным качествам, и насаждение этих вещей чрезвычайно экспансивно, формируя не только эффективный антиобраз, но и чрезвычайно сочный образ, и достаточно грамотно использующий все новые методы манипуляций. То, что начиналось как агитационный фактор, пошло гораздо дальше, и Запад позднее перенял это искусство и переиграл нас на этом поле всухую.

По результатам Второй мировой войны и Великой Отечественной войны Запад изучал нас в комплексе – о нашем свойстве, подобно чертику из коробки, на финальных аккордах экзистенциального кризиса доходить до столиц противников, он, конечно же, знал еще со времен Наполеоновских войн. Но вот замах на зону «железного занавеса» несколько его удивил. Потому что это соседствовало со значительным материальным отставанием советского уровня жизни от уровня жизни этих стран, включаемых в «советский блок».

В английской аналитике, вероятно, со времен Гражданской войны существовал тезис о том, что, соседствуя с более сытыми и традиционными государствами и вынужденный с ними взаимодействовать, Союз постепенно либо в результате переворота скатится назад к более понятной и классической формации. Наблюдая приход НЭПа, они, казалось бы, подтверждали свою гипотезу.

Но потом случилось укрепление сталинизма и война, фактически значительно отсрочившие эти неизбежные и в чем-то даже логичные перемены, а после СССР стал сверхдержавой и был вынужден придерживаться куда более жестких форм идеологического антагонизма десятилетиями – все это задержало переход, который англичане ожидали еще в каких-нибудь 1930-х на 40 с лишним лет. Да и сам переход случился фрагментарно (не полностью), плавно и практически не революционно.

Однако же закономерность этого западные элиты уловили еще в 1920–1930-х, как и возможность манипулирования этим процессом через поддержание докритических параметров эскалации длительное время.

После окончания Второй мировой войны они старались поддерживать нас на докритическом уровне готовности к конфликту, не давая нам ни расслабиться, ни определенно перейти к подготовке к экзистенциальной конфронтации. Это вполне логично способствовало формированию в СССР прослойки людей, которые играли условно «на запад», не обязательно осознавая это. Это могли быть люди, которые предпочитали определенность неопределенности, и чем чаще они сталкивались с отсутствием «горячего» конфликта, тем ближе они были ментально к мысли, что конфликта нет или не должно быть.

В этом они вступали в противоречие с советским агитпропом, который все меньше мог поддерживать здоровый баланс уровня готовности и тревоги.

На Западе уже давно существует тезис в отношении нас, который можно выразить примерно так: «Россия не производит ничего, кроме депрессии». Этот тезис эволюционировал – на Западе реально считают, что большая часть внедренных технических решений принадлежит им, потому что только в их рамках это было системным, в других государствах это было скорее точечным или вопреки.

Нельзя однозначно сказать, полностью ли этот тезис ложный или правдивый, но в нашем случае он отчасти верен – потенциал модернизации с опорой на собственные технологические циклы у нас действительно всегда страдал или прихрамывал. Даже когда мы могли делать одни из передовых ЭВМ в мире, мы недолго цеплялись за планомерный прогресс в этой области, предпочитая покупку или копирование готовых решений тому, чтобы развивать свое. Это один из наших объективно существующих исторических недостатков, который нам необходимо преодолеть, потому что Запад, зная об этом, будет эксплуатировать нашу привычку, чередуя периоды разрядки и напряжений, заставляя нас бесконечно менять режимы благоприятствования между созданием своего и покупкой готовых решений.
 

Карибский кризис

Очень хорошей моделью для анализа того, что мы собой представляем, для Запада стал Карибский кризис. На самом деле тогда мы проявили глубокую инициативу и планирование, решив создать очаг давления у вражеских берегов, подобно тому, как противник создавал такие очаги у наших границ.

О Карибском кризисе написано много, и я хотел бы выделить здесь главные выводы, которые Запад мог сделать по его результатам.

Во-первых, русские уже тогда были способны проводить столь дальние и масштабные операции технически и скрытно. Это стало для них неожиданностью, которую они будут держать в уме каждый раз, когда назревает конфликт. Миф об опасной «непредсказуемости русских» после Карибского кризиса обрел второе дыхание.

Однако за рамками этого мифа они также увидели, что глубина проработки наших планов была недостаточной. Даже лучшие из наших планов грешили малым количеством проработанных «если-тогда». Если бы на этапе планирования Хрущев проработал варианты действий в случае обнаружения подготовки стартовых позиций, то сам план мог бы реализоваться с большей вероятностью или же достижения от его свертывания были бы больше, так как он стал бы более весомым элементом в торге. Но вариант не был проработан «вширь», и все случилось так, как случилось.

США в свою очередь получили те очки, которые мы потеряли. Кеннеди показал себя более уверенным лидером, чем Хрущев, а сама Америка – более принципиальной и организованной, чем СССР. То, что ракеты были выведены из Турции, стало для нас откровенно поощрительным призом.

По результатам комплексного анализа западные аналитики пришли к выводу, что СССР не может эффективно играть роль «белой» стороны, хотя они отметили возрастание тенденций к этому в будущем. Впоследствии именно это возрастание тенденций побудило Запад пойти на разрядку, опасаясь, что СССР будет стремиться к выравниванию диспропорций в безопасности за счет улучшения своих материально-технических возможностей.

Это навязало бы Западу ту игру, которую он навязывал нам – напряженную до предела неопределенность.

Однако Запад предпочел довольно скоро отказаться от этого, так как понимал деструктивный потенциал влияния этих факторов на свою жизнедеятельность.

Тот факт, что мы пошли на разрядку, дал Западу понимание того, что мы не рассматривали потенциал этого инструмента серьезно. Впервые со времен Второй мировой войны Запад убедился, что русские не хотят улучшения конфигурации своей безопасности за счет их (западных) позиций в этой безопасности, и что русских устраивает текущая ситуация на данный момент.

Это дало Западу богатую пищу для размышлений, потому что это значительно расходилось с нашей риторикой и даже с некоторыми элементами нашей внешней политики.
 

Лоялисты и конфронтационисты

И было однозначно интерпретировано западными аналитиками как углубление раскола в видении и планировании советских элит на условно «лоялистов» и условно «конфронтационистов», с воцарением доминирования первых.

Те самые процессы, которые были замечены еще перед новой экономической политикой, вошли в терминальную фазу – и Западу оставалось только ждать. Как в китайском выражении «Сиди спокойно на берегу реки» – примерно та же картина.

Вы видите, куда плывет ваш противник. Он плывет сам, и его совсем не обязательно толкать, можно лишь слегка направлять. Так они и делали, последовательно заманивая нас в афганскую ловушку.

Опять же, запад оперировал представлением, уже неоднократно упомянутым: что русские органически сопротивляются переформатированию для уверенной победы в локальных конфликтах, не угрожающих их существованию как государства и общности.

Навязав такой истощающий конфликт, можно было ожидать, что он будет много лет тянуть соки и, вероятно, со временем из него предпочтут выйти, не добившись окончательных целей, с сопутствующими этому репутационными и материальными издержками.

Созданием такого конфликта Запад одновременно связывал и обесценивал «конфронтационистов» и давал возрастающую сильную позицию «лоялистам». Учитывая то, как откровенно слабо все еще формально атеистический СССР понимал мусульманские страны (что неоднократно подтверждалось провальными ставками СССР на Ближнем Востоке), вовлечение его в Афганистан было воистину мастерской комбинацией наших врагов.

По результатам афганского конфликта западные страны отметили, помимо наших традиционных недостатков, нарастающие проблемы в области пропаганды и вовлечения, возникающие в Советском Союзе. Несмотря на потенциально мощные ресурсы и значительное количество кадров, агитпроп оказался неспособен переформатировать афганское общество, продемонстрировав скучную и неэффективную подачу материала и растущий анахронический разрыв с западными технологиями навязывания и манипуляций.

На Западе вполне логично сделали вывод (который, впрочем, и так много лет подтверждался), что деградация пропаганды – явление комплексное, и качество внутренней пропаганды также ослабевает.

Еще Запад в очередной раз убедился в нашей слабой способности добиваться устойчивых результатов в локальных конфликтах неэкзистенциального масштаба. Вероятно, они сделали из этого вывод, что подобные вещи не сильно изменяются со временем или из-за технического прогресса – являясь по сути хроническими спутниками нашей цивилизационно-ментальной модели.

Отчасти эти выводы (и другие выводы о нас) они подтвердили по итогам первой чеченской войны и отчасти войны с Грузией в 2008 году. Во многом это же подтвердилось и в 2014 году, когда мы принципиально пошли на все возможности, чтобы хоть как-то заморозить украинский статус-кво, несмотря на откровенную и неприкрытую антироссийскую линию.
 

Выводы

Итак, настало время подведения итогов моего лонгрида.

Мы должны понимать, что в результате всех этих событий Запад будет смотреть на нас по-другому. Понимание этого взгляда важно для того, чтобы иногда стараться выйти за рамки своих привычных действий и достигать желаемого там, где раньше, возможно, было немного сложнее, но где наши отрицательные качества могут помешать нам.

Запад очень хорошо знает нас и наши недостатки. Он также в значительной степени представляет, на чем основаны наши сильные стороны – он уже давно научился обходить это по возможности, подобно мангусту, подбирающемуся к кобре с наиболее выгодных направлений.

В завершение статьи я хотел бы перечислить некоторые из наших хронически отрицательных качеств.

1. Слабая качественная проработка докризисного и начальных этапов кризисного планирования. Это то, что мы называем «русским авось». К сожалению, это фактор нашего менталитета.

2. Хроническое скатывание военной мысли и управленцев уже спустя некоторое время после последних крупных конфликтов, превращение этого в закостенелую структуру, вещь в себе, тем больше – чем дальше.

3. Большие проблемы с перениманием и осмыслением опыта наших противников в межкризисное время. Сильное влияние отрицания, догм и представлений в наших построениях.

4. Традиционные проблемы нашей логистики и снабжения во время кризисов.

5. Высокая степень влияния субъективных факторов в исторических решениях наших элит. Реальная коллегиальность в принятии таких решений часто недостаточна, что может приводить к необоснованным и недостаточно продуманным решениям, которые не защищены от объективной критики.

6. Высокая степень влияния на наше население через более привлекательные образы, включая влияние элит на принятие долгосрочных решений.

7. Ярко выраженное значительное пороговое сопротивление, которое препятствует переходу от неэффективных к эффективным методам разрешения конфликтов. В случае, если эта стадия затягивается, может формироваться протестный актив, как по вертикали, так и по горизонтали.

8. В межкризисный период возникают большие проблемы с методичным и последовательным развитием и внедрением комплексных инноваций. Чем больше времени проходит между кризисами, тем эти проблемы становятся серьезнее.

9. Внутри цивилизационной культуры наблюдается низкая нацеленность на результат.

10. В межкризисный период пропаганда вырождается и становится неспособной творчески эволюционировать в пространстве, используя разные источники опыта. Она подобна шахматной пешке, которая либо движется вперед, либо стоит на месте. Достигнув предела количественной эволюции, она останавливается из-за неспособности качественно эволюционировать.

11. К сожалению, наша деятельность вовне часто и хронически откровенно реакционная. Опыт успешности наших экспансивных операций «белыми» фигурами анализируется у нас не полностью, в отличие от Запада, который ценит любую аналитику успехов и неудач. У нас нет адекватной культуры анализа, как успехов, так и неудач. Есть только один жирный миф, который затмевает любые попытки его препарирования.

12. В связи с этим мы можем показаться западным странам предсказуемыми как противник или партнер. Мы стремимся к стабильности, но в негативном смысле этого слова. У нас есть органическое нежелание вносить изменения даже в тех ситуациях, когда они необходимы.

Хотя мы и хотим быть активными игроками, мы не всегда можем полностью сосредоточиться на игре. Из-за этого мы иногда оказываемся в заведомо проигрышных позициях, хотя объективно должны были бы быть в более выгодном положении.

Анализ того, как западные страны видят нас и наши недостатки, как они играют на них и воздействуют через них на нас – это огромная тема, и сегодня я лишь коснулся ее в общих чертах, несмотря на неизбежно большой материал.

Своей задачей вижу поднять полемику не вокруг отдельных, возможно, даже спорных деталей, а именно по направлению анализа – что в нас есть хронически такого, что работает против наших успехов, через что на нас можно воздействовать, что объективно не является нашими сильными сторонами.

Как и любая проблема, будучи обозначенными, эти факторы могут быть целью работы по улучшению страны, что, несомненно, положительно скажется на нашей безопасности и устойчивости.

Knell Wardenheart