Крымские уроки Русской весны

Опубликованная на днях беседа с Борисом Межуевым о событиях в Крыму зимой-весной 2014 года вызвала большой интерес читателей. С учетом этого корреспондент «Ритма Евразии» обратился к философу с новыми вопросами, ответы на которые позволили бы сформировать более точное и полное представление о значении воссоединения Крыма с Россией для российской цивилизации.

 

* * *

– Борис Вадимович, давайте вспомним предпосылки и прологи Русской весны. Полуостров постоянно расходился в ключевых вопросах с украинской историей и политикой. Крымчане и севастопольцы активно оппонировали власти Ющенко. В 2006 году жители Феодосии физически заблокировали проведение учений НАТО. Летом 2008 года в Севастополе защитники Графской пристани не позволили украинским властям установить мемориальную доску в честь 90-летия поднятия украинских флагов на нескольких кораблях Черноморского флота…

– Любопытным образом до 1991 года я не помню трепетного отношения к Севастополю в российской среде. Оно мало чем отличалось от отношения, например, к Новороссийску. Но после развала Союза – еще и утрата Севастополя стала казаться этим людям сверхчрезмерной несправедливостью. А для меня в то время знаком несправедливости было Приднестровье. Это был мини-Советский Союз. Приднестровье казалось приоритетной территорией русского выбора. Сейчас такое же ощущение связано с Севастополем.

Я понимаю, что моя тогдашняя позиция была, в данном случае, нерелевантной. Более релевантной была вот эта боль за Севастополь.

– Можно вспомнить в этой связи и песню Александра Городницкого «Севастополь останется русским…», написанную задолго до событий 2014 года…

– После 1991 года сохранялись особые отношения Москвы с этим городом. Вспомним и Лужкова, и Дом Москвы рядом с Графской пристанью, и постоянное подчеркивание, что Севастополь имел особую юрисдикцию и в этом смысле не должен был вместе с Крымом отойти, даже по Беловежским соглашениям. Добавим сюда и особое значение Черноморского флота. В 90-е годы сразу обострился турецкий вопрос. Турция выступила как наш главный геополитический соперник в регионе.

Когда-то я не осознавал, насколько русский культурный фактор, фактор постоянного подчеркивания русской культурной идентичности оказывается потом решающим в некий исторический момент. В Приднестровье его не было. Там был советский фактор. Это был осколок Советского Союза. В Абхазии тоже не было русского фактора. Я по-прежнему считаю, что Русский мир надо понимать цивилизационно, а не узко этнически. Но надо признать: когда этническая энергетика превращается в общецивилизационую, это дает мощнейший политический эффект, как случилось 23 февраля 2014 года в Севастополе.

– География Русской весны, наверное, не поддается обобщениям? Севастополь с его народным подъемом, Керчь с ее жесткой реакцией на майданный переворот – это одно. А Симферополь или Ялта – совсем другое. И были выступления в Донецке, Луганске, Одессе, Харькове, обусловившие успех крымского референдума.

– Я был в Симферополе 18 февраля 2014 года, общался с местными людьми, высказывал свою точку зрения. Я тогда столкнулся с позицией крымской общины, представленной каким-то местным активистом, который довольно жестко высказывался по поводу русских и вообще России. Более того, в Симферополе я был свидетелем и прозападных настроений: дайте нам дорогу в Европу, нам нужен «безвиз», молодежь хочет странствовать по миру. Такого я вообще не видел в Севастополе и Керчи.

Наверное, это тоже факт: молодежь в Симферополе не была однозначно пророссийской. Русская весна не была однородной. То же самое можно сказать и о географии майданных выступлений. Разумеется, столкновение цивилизаций географически прошло по-разному в разных регионах Украины и в разных регионах Крыма. И если бы ситуация не приобрела военный характер, довольно быстро, уже 27 февраля, то наверняка каждый город Крыма определялся бы по-своему. И позиция городов отличалась бы. И в этом смысле позиция Севастополя была бы не обязательно характерна для всего Крыма.

Но тем не менее в Симферополе всё же преобладали пророссийские настроения. Там была определенная неформальная среда, с которой я столкнулся в СМИ. Эти люди занимали антибандеровские, антинационалистические позиции, которые в итоге стали пророссийскими. Ну, разумеется, там не было своего Чалого – человека, который бы самостоятельно вкладывался на негосударственной основе в российское дело, в «мягкую силу». Хотя были и свои активные люди, например Андрей Мальгин и Андрей Никифоров, которые потом сотрудничали с нами в «Известиях».

 

Помощь сайту Сбербанк: 4274 3200 6835 7089

 

– Надо уточнить, что имеется в виду крымский историк Андрей Витальевич Мальгин, автор книг «Русская Ривьера», «Партизанское движение Крыма и “татарский вопрос” 1941-1944», а не российский журналист и критик Андрей Мальгин, ставший известным широкой публике в 1990 г. благодаря скандальному опусу «Поражение советских войск под Москвой» в учрежденном им же журнале «Столица», он – из совсем другого лагеря.

– Да. Важным фактором настроений в Симферополе был страх перед разгулом крымско-татарского экстремизма. Все люди понимали, что если не произойдет какого-то сильного перелома, то русским активистам мало не покажется. Это будет выдавливание русских. И такой сценарий, собственно говоря, и начался сразу, 26 февраля, под стенами крымского парламента…

– В ходе недавней научно-практической конференции «Русская весна в большой русской истории: к 5-летию события», проходившей в севастопольском филиале МГУ, возникла дискуссия: можно ли назвать крымские события революцией? Вы утверждали, что отрицание факта этой революции работает в пользу версий противоположного лагеря о том, что всё было только результатом военной операции, действий «вежливых людей»…

– Во-первых, я считаю ошибкой умалчивать о народной составляющей событий в Крыму.

Во-вторых, когда начинаешь говорить с западными людьми, они ничего не могут возразить против необходимости для России прийти на помощь Севастополю. В конце концов, США, Англия, Франция пришли на помощь Бенгази, когда возник вопрос, что сейчас город будет уничтожен несчастным Каддафи. Понятно, что это фикция была. А тут-то, в Крыму, была абсолютная реальность.

И, конечно, здесь надо подчеркивать проблематичность выбора. Ведь заранее ничего не было срежиссировано. Была неизбежная реакция на народное выступление, которое в свою очередь было неизбежной реакцией на государственный переворот в Киеве.

Мне кажется, что выражение «альтернативная революция» снимает эти напряжения в выборе терминологии. По сути дела, уже не шла речь о возвращении к статус-кво 23 февраля 2014 г. Речь шла об изменении порядка. А если порядок меняется в одну сторону, если вообще возникла возможность его нелегитимного изменения, то почему он может меняться только в одну сторону? Почему не может возникнуть движение, если оно имеет массовую региональную поддержку, которое хочет менять порядок в другую сторону, а не в ту, куда собственно направляет цепь событий?

И тогда возникает правильный термин «альтернативная революция». Он носит мощный энергетический смысл. Я не понимаю, зачем сбрасывать со счетов эту энергетику. Она может быть использована для внутренних российских изменений, внутренних процессов, самоочищения. Если мы будем называть какими-то другими словами, эта энергетика уйдет в песок. Я не вижу причин, почему она должна уходить в песок, кроме корыстных интересов бюрократии и страха части населения перед этим словом. Надо ясно понимать, что революция хороша только в том случае, когда несет впоследствии эволюционную цепь событий, ведущую к изменению системы. Революция – это шанс прорыва людей с идейными, чистыми мотивациями наверх системы, минуя все эти бюрократические преграды и заслоны. Система, которая не может это использовать для какого-то внутреннего развития, теряет шанс на это развитие, выдыхается.

В 70-е годы XIX века система не использовала славянский подъем. Славянофильство, военные, добровольцы... Генерал Михаил Черняев, возглавивший сербскую армию. Система сделала всё, чтобы это сошло на нет. В итоге чем это кончилось – мы все понимаем. К 1917 году систему никто не захотел защищать. Нельзя обвинять здесь только врагов этой системы – революционеров, масонов, революционные партии… Система сама отбросила всех своих искренних сторонников.

– Довольно симптоматичная картина из жизни сегодняшнего Севастополя: буквально по одну сторону дороги – 35-я батарея, в которую вложился Чалый, а по другую – на историческом, сакральном месте – свежая застройка Павла Лебедева, министра времен Януковича. То, как бывшие украинские политики «встроились» в новую реальность, – тоже символ времени.

– Местные, говоря о мощном присутствии застройщиков, роли денег в этом процессе, называют всё это «украинством», понимая под ним какое-то хищническое отношение к общественному пространству во имя личных интересов. В России «украинством» обычно называют политический хаос, а в Севастополе этим словом определяют подмену общественного личным. Для нас это звучит странно. Надежда на то, что в России они не встретят коррупции, была наивным заблуждением.

– Но, видимо, и другое имеется в виду: быстрое переодевание в «вышиванки»?.. Многие заукраинцы оперативно вписались в эти новые реалии, из украинской партии власти, всё профукавшей, проворно запрыгнули в российскую партию власти.

– Я могу сказать другое. У нас в «Известиях» была большая палитра авторов во «Мнениях». Кто из наших авторов наиболее хорошо устроился в нынешней жизни? Это – самые ярые противники Русской весны. Те, кто говорил, что надо жить интересами элиты, а не интересами народных масс, – они сейчас к элите максимально и приближены. А все, кто говорил, что надо поддержать русский выбор, – они в самом незавидном положении. Да, в тот короткий исторический момент интересы элиты и интересы народа как-то сошлись вместе. Увы, ненадолго.

Люди, рискнувшие тогда, – где они теперь? Павел Губарев, рискнувший, оказавшийся в тюрьме… Но, слава Богу, он жив. А Моторола, Валерий Болотов… Почему бы тому же Губареву орден не дать за то, что он поднялся в защиту русского выбора, когда не каждый был способен на это?

В этом смысле, конечно, важна какая-то внутренняя солидарность. Чем замечательна идея 35-й батареи, о которой мы вспоминали в прошлой беседе? Тем, что она показывает: нельзя надеяться только на центральное командование. Нужно действовать иногда и самостоятельно. Иногда цивилизация оказывается представлена не какими-то властными институциями, а людьми, действующими на свой страх и риск. Не обязательно полевыми командирами, но просто людьми, способными проявить инициативу.

– Вы недавно писали о натиске западного постмодерна как одной из угроз. А все технологии цветных революций – они ведь тоже продукт постмодернизма?

– Элемент этого есть. Но дело не в технологиях, которые везде одинаковы – и в Черногории, и в Париже. В самой технологии нет ничего цивилизационно исключительного. А вот что действительно есть: цветные революции всегда носили характер бунта детей против родителей. Прогоним отца – это всегда было, начиная с Фрейда. Но в последнее время в этих революциях усиливается такой элемент: отцы неугодны не просто потому, что мешают детям устроиться в жизни, а потому, что занимают место матерей. Феминистическая энергетика всегда была сильна в революциях. Но в последнее время в этих постмодернистских цветных революциях она еще более еще усиливается.

Отчасти причина этого – в императиве забвения военных побед. Пусть все Отечества и вся традиция военной истории останутся в прошлом. Логика такая: то, за что воевали наши отцы и деды, не имеет никакого значения для нашего сегодняшнего самоопределения. Мы якобы живем в совершенно ином, глобальном, мире, из которого должна уйти навсегда тирания Отечеств, влияние военного прошлого на наше мироощущение.

И поэтому оказалось столь велико значение военных городов – Керчи и Севастополя – на историю Русской весны, нашей «альтернативной революции», революции, совершившейся в пользу российской цивилизации. Их связь с прошлым сыграла определенную роль. В обоих городах сильнейшие музейные комплексы (может быть, самые сильные на территории бывшего Союза), посвященные памяти Великой Отечественной войны: 35-я батарея и Аджимушкай.

Безусловно, один из факторов натиска постмодернизма – это попытка отменить связь с отцами, связь с Отечеством, связь с военными поколениями. Особенно с поколениями отечественных войн. Пафос Чалого во время майдана был очень четким: вы что, забыли две предшествующие попытки евроинтеграции, которые сопровождались кровью, страданиями для нашего города? Наши предки воевали против прежних евроинтеграторов. Это был сильный аргумент. Задача постмодерна заключается в том, чтобы подобный аргумент перестал работать, утратил свою релевантность. Постмодерн пытается биологическое, то есть материнское начало поставить выше начала культурного, то есть выше нашей связи с Отечествами, с военными поколениями. В этом смысле связь постмодернизма и глобализма – очень глубокая и значительная. Задача постмодернизма – «отменить Отечество». Пусть даже родина остается у людей, неважно – большая или малая, но Отечество пусть уйдет.

– А Русская весна 2014 года была цивилизационным ответом постмодернизму?

Прежде всего, Русская весна была частичным искуплением за ту катастрофу, которая произошла с нашей страной после перестройки, причем по нашей собственной вине. Но и в некоторой степени она была ответом постмодернистскому отречению от Отечества, причем ответом «взрослых» людей, готовых проявить инициативу в условиях, когда официальные отцы города проявляют нерешительность.

фото: ritmeurasia.org

 Виталий Краснов