Новости

Литературная минутка: «Гнилая река»

Снова пришла эта дрянь. Как всегда, навалилась неожиданно. Та же резиновая кукла с нарисованными глазами и остро торчащими грудями появилась из-за дерева. Тот же удушливый запах тёплой резины. Иван Николаевич попробовал не смотреть на голую надувную женщину, но она быстрыми скачками приблизилась к нему, обняла и прижала его лицо к коричневым соскам. Удушье и отвращение были невыносимы. Иван Николаевич застонал и замотал головой.

– Ты чого̀, Иван? – Из окна кухни послышался недовольный голос жены. 
– Ничо̀го, – ответил Иван Николаевич.

Он сидел в саду возле их старого дома. На нём был синий костюм и светлая рубашка в полоску. Над головой Ивана Николаевича сплетались ветви яблонь. На каждой ветке сплошной бело-розовой вязью трепетал яблоневый цвет. Весеннее солнце просвечивало сквозь живую ткань цветов, и солнечные пятна покрывали землю, лицо Ивана Николаевича и его загорелые сморщенные руки.

Вот так сидел бы он без конца. Потому что в этой застывшей тишине в душу входил мир. А тяжёлые воспоминания и отвратительные картины, вроде той, с резиновой куклой, являлись реже.

Иван Николаевич потянулся за пачкой дешёвых сигарет, всегда лежавшей у него в кармане пиджака. Однако закурить ему не пришлось.

За невысоким забором, сквозь яблони и черешни, он увидел, как по их узкой сельской улице движется большой чёрный автомобиль. Двигался он медленно. Словно подбирался, как зверь на охоте.

Послышались два коротких, настойчивых сигнала из автомобиля, а потом голос жены, радостный и фальшивый:

– Ой, Витенька приехав!

Водитель, рослый спортивного сложения, немного располневший красавец в мягкой кожаной куртке, небрежно хлопнул дверцей дорогой машины, открыл калитку и стал неспешно приближаться к дому. Под кожаной курткой угадывалось его сильное, разжиревшее тело. Крупная голова сидела крепко на широких округлых плечах. А взгляд твёрдого, с модной небритостью, лица был насмешливым и победоносным.

Иван Николаевич закурил свою «Приму».

– Лучшим людям привет! – услышал он и, вздрогнув, сцепил зубы.

Виктор, помощник и водитель его сына, дурашливо поклонился Ивану Николаевичу, помахал широкой ладонью с короткими пальцами и растянул в улыбке свой безгубый рот.

Иван Николаевич не ответил. Он только посмотрел на Витеньку долгим немигающим взглядом своих прозрачных синих глаз. Глаза эти были добрыми, застенчивыми, почти детскими. Но в минуту опасности или когда Иван Николаевич встречал чью-то наглость или презрительное самодовольство, они становились тёмными и дерзкими.

– Может, покушаешь, Витенька? – елейно спрашивала жена, выходя из дома.
– Не-не! – отвечал водитель. – Время!

И он постучал по циферблату своих крупных, тяжёлых часов.

– Ну, що? Поедем, стары̀й. – сказала жена.

Иван Николаевич погасил «Приму», поднялся и, не глядя на Виктора, сильно хромая, двинулся к калитке.

– Та почекай! – испуганно закричала жена. – От, куда ты такий пишов?

Она догнала Ивана Николаевича, наклонилась и, кряхтя, стала поправлять ему штанину на правой ноге. На той самой, где был протез.

– Хватыть! – сказал Иван Николаевич и, волоча ногу, пошёл к машине.
– И щоб не смив там курыть! – крикнула вслед жена.

Потом они поехали по селу.

Школа. Старая церковь, в которую редко кто заходил. Вдалеке кладбище. Его ещё не было видно, но Иван Николаевич всегда помнил, что оно там.

Когда проезжали мимо школы, внутри у него ничего не шевельнулось и не потеплело. А ведь он работал здесь всю жизнь. Сначала учителем, потом директором. Но в памяти остались только суета, усталые лица учителей, шум и вечные взывания к нему:

– Иван Мыколаевич! Иван Мыколаевич! Вы, як директор и як коммунист…

Только одна картина из прошлого согревала ему душу. Сын Виталик в белой рубашке и пионерском галстуке, с букетом сирени подходит к нему на пороге школы и, смущаясь, говорит:

– Иван Мыколаевич, поздоровляемо вас з новым учебным годом!

И все вокруг умилённо улыбаются. А у него щемит сердце и жгут глаза. Он тоже, от смущения, смотрит в сторону, хотя ему так хочется обнять этого чистенького мальчишку, сыночка своего.

Машина свернула на дорогу, размытую дождём, и они поехали мимо кладбища. Иван Николаевич сидел, не поднимая головы. Он и так знал, что там за окном. Ограды, кресты. Там лежала его мама. Казалось, выйди он сейчас из машины, вскарабкайся на глинистую горку, хватаясь за траву, и там…

Там навстречу выйдет мама и скажет:

– Иваночку, утомывся? Скоро будем вечерять.

И вспомнилось Ивану Николаевичу, как много лет назад он, молодой, полный сил, привёл домой невесту. Как мама взяла из угла икону и, кусая губы, улыбаясь и плача, благословляла их. Вспомнился запах маминого платья и, как он, маленький, держался за него, когда ходил по полю. И тёплый ветер над полем. И шелест листьев в их саду. И всё это, вместе с курами, песнями, улыбчивыми соседками, тётей Галей и тётей Фросей, носил он в себе, любя и укрывая от посторонних глаз.

Когда мама умерла, Иван Николаевич не позволил вынести из дома икону Богородицы. Настоял. Хотя все вокруг делали удивлённые, испуганные глаза: коммунист, директор, узнают! И жена, вот та самая, что сейчас сидела на переднем сидении и хихикала в ответ на самоуверенный рокот Витеньки, тоже говорила:

– Ой, не треба! Чи ты здурив, Иван?

А вот с крестом он сдался. Позволил себя уговорить. Мол, кто теперь ставит кресты. Да и в район сейчас же сообщат. И он отступил. Струсил. А ведь мама, когда стала совсем сухонькой и больной, часто повторяла:

– Як помру, Иванку, так ты хоч маленький хрестик, а постав. Бо без хреста страшно!
– Добрый дэнь! – закричали где-то рядом. Машина замедлила ход, пропуская двух полных женщин на велосипедах.
– До Виталика? – спросила одна, проезжая.
– Ага, до Виталика, – важно ответила жена Ивана Николаевича из окна автомобиля. Но потом, спохватившись, громко крикнула вслед удалявшимся женщинам:
– Кино про него будуть знимать!

От этого «кино» и от гордого тона жены Иван Николаевич тихо закряхтел и покачал головой.

Как же это всё так случилось? Быстро, незаметно.

Он вспомнил жену в лёгком платье, черноволосую, смешливую, молодую. И Виталика, сначала крошечного, с пухлыми ножками. А потом хлопчика, школьника, босого, в застиранной майке, с удочкой в руках. Потом Виталий стал студентом. Приезжал из Киева голодный, отсыпался и отъедался дома. А он, Иван Николаевич, когда сын приезжал на каникулы, потихоньку ночью пробирался в его комнату и просто сидел и слушал, как тот дышит во сне.

И вот теперь «кино». Сколько уже лет со всех сторон ему нашёптывают, намекают, мол, какой же у вас замечательный сын. И по телевизору его показывают, и с охраной ездит. А он, старый батько, никак не может поверить, что всё это правда. Что это его Виталик, с уверенным и чуть недовольным припухшим лицом, здоровается с президентом. И что магазины на Крещатике с чёрными манекенами в витринах это его, Виталика, магазины. А ещё говорят, у него есть рестораны, кафе, казино и огромный мясокомбинат. И дом, стоящий на горе под Киевом, похожий на сказочный дворец, тоже его, Виталика.

А, главное, никакой радости Иван Николаевич от этого не чувствовал. Ему только казалось, что Виталику дали чужое, на время попользоваться. А ещё казалось, что чужой мир, где неподвижно застыли пластмассовые манекены в розовых бюстгальтерах, отобрал у него сына.

– Иване, ты що, заснув? – послышался голос жены.

Иван Николаевич, и в самом деле, ненадолго задремал и не заметил, как они приехали к тому самому сказочному дворцу. Дом, хоть и походил издали на вырезанную из бумаги игрушку, был настоящим. Возле него ходили живые люди. С крыши, украшенной резными башенками, с криком взлетели две вороны. И всё же ощущение, будто здесь какая-то игра, обман, не покидало Ивана Николаевича.

– Ноги вытырай! – приглушённо скомандовала жена, когда они подошли к дому.

Иван Николаевич остановился перед высокой дверью, ещё раз в нерешительности огляделся по сторонам и стал усердно, с некоторым вызовом глядя на жену, вытирать свои чёрные ботинки. При этом он припадал на один бок, так как водить протезом по шерстяному ковру с непонятной надписью английскими буквами, было неудобно и больно.

– А вот и мы! – сладким сюсюкающим голоском, каким обычно говорят с маленькими детьми, проговорила улыбающаяся, очень подвижная женщина с рыжими волосами и сухими морщинам.
– Меня зовут Марина, я режиссёр. А это наш оператор.

Иван Николаевич мельком глянул на бородатого мужчину, который возился возле небольшой камеры на штативе, и ни на кого не обращал внимания.

Вокруг в просторном зале, похожем на зал музея, было полно колонн. Иван Николаевич снова, едва слышно, закряхтел от досады. Ну, вот зачем это? Столько колонн он видел только один раз в жизни, когда их, сельских учителей, возили в Киев на концерт в филармонию. Но то ведь был не дом, а филармония. А тут зачем? И зачем этот золотой потолок, покрытый пухлыми розовыми ангелами?

– Здравствуйте, папа! – ровным голосом произнесла невестка Святослава и, двигаясь на длинных ногах, словно по подиуму, подошла к Ивану Николаевичу. Откуда-то сверху, с высоты своего роста она наклонила неподвижное лицо и дважды, слева и справа, приложила голову к лицу Ивана Николаевича. От этого прикосновения он поёжился. А от запаха духов, исходившего от жены сына, ему вдруг стало душно, как тогда в саду, когда опять перед ним явилась эта гадость с резиновой женщиной.

Впервые такую откровенно неприличную резиновую куклу Иван Николаевич увидел на дне рождения Виталия. Шумный, кричащий ресторан, где они с женой сидели на почётном родительском месте, но всё равно чувствовали себя маленькими и жалкими, был полон краснолицых мужчин и ярко накрашенных женщин. Его сын, Виталик, которого все вокруг, конечно, называли Виталий Иванович, сидел в центре стола вот с этой своей длинноногой Святославой, которая никогда не улыбалась и всегда смотрела прямо перед собой.

Именно тогда незнакомые мужчины в чёрных смокингах, подмигивая друг другу, внесли надутую куклу голой женщины и стали с разными шутками дарить её сыну. А он, Виталик, нисколько не стесняясь и ещё не успев прожевать, что-то говорил в ответ, трогал куклу за разные места и все вокруг – гости, музыканты, артисты – громко и угодливо смеялись.

С тех самых пор Ивану Николаевичу и стала являться, как привидение, эта проклятая кукла и душить его в своих объятьях.

– Итак, с кого начнём? – засуетилась режиссёр Марина, глядя то на Ивана Николаевича, то на его жену. – Много говорить не нужно. Что-нибудь весёлое, трогательное из жизни нашего дорогого великого человека. Каким он был в детстве. Всегда ли мечтал стать гением бизнеса или имел другие романтические мечты.

Режиссёрша говорила, не останавливаясь, и при этом подталкивала стариков к двум огромным креслам, напротив которых стояли камеры, и ждал бородатый оператор.

Иван Николаевич посмотрел на жену.

– А давайте, я первая! – сказала жена заискивающим тоном, каким она обычно говорила с городскими, хорошо одетыми людьми.

Её сразу посадили в широкое мягкое кресло и жена, примостившись на самом краешке, бойко заговорила, видимо, заранее приготовленными фразами.

– Когда Виталик був малэ̀нький, учився он отлично! В школе его все уважалы. А одна учителька ещё в третьем классе мэни сказала: «От, увидите, Валентина Петривна, из Виталика будет великий чоловик!»

Ивану Николаевичу очень хотелось курить и совсем не хотелось слушать этот, как он назвал его про себя, «доклад».

Он стал думать, куда бы ему выйти и спрятаться, но не успел ничего придумать, поскольку в дальнем конце зала приоткрылась боковая дверь, и оттуда на маленьком велосипеде выехал взъерошенный светловолосый мальчик лет десяти. Это был Юрчик.

Иван Николаевич напрягся, собрал силы и заставил себя весело посмотреть на внука. Юрчик тем временем сделал круг на велосипеде вокруг бабушки, которая оживлённо и картинно стала ему аплодировать.

– А это, как я понимаю, сам Юрий Витальевич?

Режиссер Марина сделала знак оператору и тот, глядя в камеру, начал следить за Юрчиком, кружившим на велосипеде.

– Юра, остановись! – строго сказала невестка Святослава.

Юрчик остановился и, не слезая с велосипеда, стал смущённо смотреть то на мать, то на бабушку. На лице его была немного странная, будто давно замеревшая улыбка. Казалось, Юрчик улыбался чему-то своему, тому, что он видел внутри себя. И то, что он видел, доставляло ему тайную радость.

Марина поднесла Юрчику микрофон.

– А сейчас мы поздравим папу с юбилеем его корпорации! Юрочка, скажи, пожалуйста: «Папа, поздравляю, желаю успехов и процветания».

Юрчик внимательно посмотрел на режиссёршу Марину. Улыбка его стала чуть виноватой. Потом он помолчал, глядя куда-то в себя, и, наконец, с трудом, одними губами, произнёс будто два тихих хлопка: «па», а затем ещё раз «па».

– Он не говорит, – надменно произнесла невестка Святослава и добавила тоном приказа, – Ему вообще ничего не нужно говорить.

Режиссёр мгновенно поняла ситуацию.

– Тогда мы просто помашем папе ручкой и, как бы скажем: «При-ве-е-т!»

Она растянула последнее слово так, будто обращалась к младенцу. А её сухое лицо при этом всё покрылось острыми морщинами.

Юрчик ласково посмотрел на Марину и, как-будто, кивнул.

– Ну, сделаешь так ручкой?

Юрчик снова виновато улыбнулся, потом глянул на Ивана Николаевича, поднял руку, чтобы помахать деду, но передумал и, лихо взлетев на велосипед, помчался обратно в конец зала, где исчез за дверью.

Стало особенно тихо. В этой тишине Иван Николаевич неожиданно для себя громко крякнул и чуть не сказал одно матерное слово. Все обернулись к нему.

– Папа, может, вы погуляете по дому, пока мы тут…

Невестка Святослава, как всегда, смотрела спокойно и неподвижно. Иван Николаевич опустил голову. Он не любил смотреть ей в лицо. Не то, чтобы боялся, но было тяжело и как-то стыдно.

Иван Николаевич, молча, встал и заковылял к мраморной лестнице. Он знал, что там, наверху, находится знаменитая картинная галерея, которую Виталик с женой любили показывать гостям, и куда сам Иван Николаевич ни разу не заглядывал. Но теперь он, волоча ногу, стал энергично подниматься на второй этаж. По-прежнему, очень сильно хотелось курить.

На втором этаже висели картины. Сын с невесткой покупали их за большие деньги и вешали на стены. Иван Николаевич шёл вдоль галереи, припадая на бок и стараясь ни к чему не прикасаться. Ему было противно. Словно куски картона были покрыты чем-то нечистым, вроде размазанных кизяков. Вот эти засохшие цветные кизяки только и видел Иван Николаевич. Нет, иногда он различал контуры изображённого. Где-то угадывалось лицо мужчины с разъехавшимися глазами и огромным языком. Язык этот вывалился и был нарисован так, будто, он живой, шершавый, и к нему можно прикоснуться.

Была ещё картина то ли с чёрными жуками, то ли с червями. Потом что-то вроде иконы. Только на месте Бога был изображён Путин с выбитым глазом.

– За что? – спрашивал себя Иван Николаевич. – За что?

Он долго и бессмысленно двигался, как по лабиринту, давно бросив смотреть на картины и глядя в пол.

Почему так случилось, что в какой-то момент жизни всё пошло неправильно? А ведь он видел это, чувствовал. Но ничего не переменил. И когда несчастья уже стали приходить одно за другим, ему иногда казалось, что в душе кто-то говорит: «Видишь? Видишь? Потому что не так надо было. Ну, вот теперь поживи, помучайся».

Сначала он тяжело заболел. Долго лежал в больнице. Ногу ему отрезали, а курить строжайше запретили. Сказали, что он может умереть. Но Иван Николаевич никого не слушал и, будто умышленно, махнув на всё рукой, продолжал дымить своей «Примой». Дымил даже больше, чем раньше. С наслаждением и упорством.

Потом пришла беда с Юрчиком. Какой же он был красивый, беленький, синеглазый! И умный, всё понимал. Но не говорил. Помычал немного, а потом и совсем затих. Куда только сын с невесткой ни возили мальчика. По заграницам разным. Но там тоже сказали, что говорить не будет. Болезнь какую-то у Юрчика нашли, сказали, чтоб в школу отдали специальную, и что так будет всегда.

Затем случилось несчастье с Виталием, с сыном. Конечно, случилось оно раньше, но понял это Иван Николаевич не сразу. Никому о своём горе он не говорил. Ведь засмеяли бы. Сказали бы, совсем розум потерял старик неблагодарный. И он в одиночестве скорбно наблюдал, как чужая, фальшивая жизнь отбирает у него сына и уносит по какой-то гнилой реке.

Эта гниющая река однажды приснилась ему. В ней было полно всякой дряни: надувные женщины, плешивые конферансье, пьющие из фигурных бокалов краснолицые мужчины и чёрные манекены в розовых трусах.

И вот эта смрадная река уносила Виталика с его новым припухшим самодовольным лицом. А он, Иван Николаевич, стоял на берегу, смотрел на сына и думал: кто этот чужой надутый человек? Неужели это его любимый маленький хлопчик?

Внезапно Иван Николаевич услышал непонятные звуки, похожие на частое шаркание. Потом донеслись голоса. Два голоса – один мужской, а другой женский. Женский голос вроде бы хныкал и о чём-то жалобно просил. А мужской, в ответ, что-то басовито рокотал.

Сердце Ивана Николаевича заколотило в грудь. Первое, что ему захотелось, это уйти, убежать. Но он остановился и, немного подумав, вдруг решительно двинулся туда, где говорили.

Когда он подошёл к повороту галереи, женский голос простонал:

– Витя, не надо! Там эти клоуны приехали снимать. Мне надо идти.

Иван Николаевич резко выдохнул и свернул за поворот.

Невестка Святослава стояла прижатая к стене. Прижимал её своим большим жирнеющим телом помощник и водитель Витенька. Волосатой рукой с короткими пальцами он задирал вверх юбку невестки Святославы, открывал её чёрные чулки, и при этом громко сопел.

Тут они увидели Ивана Николаевича. На лицах обоих застыл испуг. Иван Николаевич постоял ещё немного, потом развернулся, и, насколько мог быстро, пошёл обратно. Спотыкаясь, он стал спускаться по мраморной лестнице на первый этаж, где шли съёмки.

Рыжеволосая Марина кинулась к нему:

– Ну, где же вы были, дорогой Иван Николаевич? Мы же вас ждём!

Иван Николаевич плохо соображал. Лицо его покраснело и покрылось потом. Уши заложило, и слова долетали как-будто издалека. Рассеянно глядя по сторонами, под кудахтание Марины, он позволил усадить себя в кресло и даже прикрепить на лацкан синего пиджака маленький чёрный микрофон.

– Скажите, Иван Николаевич, – начала режиссёр проникновенным голосом, – трудно было воспитать такого выдающегося человека?

Иван Николаевич не отвечал. Некоторое время он разглядывал свои старые начищенные ботинки, а затем поднял взгляд на режиссёршу. Она продолжала что-то говорить, потряхивая крашеными волосами.

Прозрачные синие глаза Ивана Николаевича стали темнеть. Темнели они быстро. А когда стали почти чёрными, Иван Николаевич очень медленно достал из кармана пиджака измятую пачку сигарет и медленно, не переставая смотреть то на Марину, то на жену, закурил.

Жена вскрикнула. Все, кто был рядом, оторопело наблюдали за происходящим. А Иван Николаевич несколько раз глубоко затянулся, а потом, не торопясь, стал поднимать штанину на своей укороченной ноге. Так, чтобы все увидали его железный и не приятный на вид протез.

Марина и жена Ивана Николаевича смотрели на него с ужасом. Затем Иван Николаевич вызывающе, как бы шутя, пошевелил протезом, ещё раз глубоко затянулся, громко кашлянул и, собрав слюну, смачно плюнул на пол. Потом он сорвал с пиджака чёрный микрофон и, слегка подпрыгивая, заковылял к выходу.

Он вышел из дворца Виталика и пошёл прямо по аллее, украшенной зелёными деревцами, похожими на бумажные кипарисы. Он не знал, куда идёт. В уме всё смешалось, и только иногда, вспышками, внутри у него, будто кто-то другой, начинал говорить.

– Ты сам виноват! Потому что, ты тоже так хотел. Чтобы все вокруг тебе кланялись. А ты богатый, в орденах, ходил по селу. И вот тебя услышали. Только дали не тебе, а сыну. А ты ведь видел, что хлопчика забирает эта гнилая жизнь. Но молчал. Молчал, потому что, думал, пусть хоть он поживёт, «як люды». Молчал, когда куклу эту злую, Святославу, ему сватали. И когда крест для мамы…

Иван Николаевич остановился, задохнувшись, от неожиданной мысли, словно ударившей его.

Крест! Он поставит крест! Пускай поздно, пускай сам он уже почти в могиле, но поставит! И Юрчика заберёт! Украдёт его! И пойдёт с ним, бедным, мычащим, на могилу матери. И станет под крестом. И будет просить Бога, чтоб один его любимый хлопчик заговорил, а другой, чтобы ожил. Потому что он, как мёртвый.

Иван Николаевич, не обращая внимания на боль в ноге, шатаясь, бежал по аллее между зелёных бумажных кипарисов. Слёзы вытекали из его старых глаз и катились вниз по старому загорелому лицу. Он плакал, потому что знал: ничего у него не получится. Сил не хватит. Их найдут, и внука отберут. И отдадут его маленького Юрчика в тот самый фальшивый мир пластмассовых манекенов. Слёзы лились ещё сильнее. Бежать он уже не мог. Но, задыхаясь, всё шёл и шел, не зная куда.

Ян Таксюр