Нарыв

Известный Киеву и всей Украине сотник Майдана Роман Бидюк заболел. Болезнь была неопасной. Но при этом неудобной и стыдной.

Одним словом, в местах пониже спины бывший сотник однажды почувствовал боль. Потом там стало что-то нарывать. При помощи зеркала Роман Бидюк, хмуря круглое молодое, но вечно насупленное и недовольное лицо, стал рассматривать свой тыл и увидел, то, что обычно в народе называют «чиряк», или «нарыв».

Сотник прикоснулся к фиолетово-красной болячке и дёрнулся:

― Стерво!

Несколько дней он ничего не делал, надеясь, что само прорвёт. Но положение ухудшалось. Бидюк не спал по ночам, ворочался и стонал.

Он попробовал купить в аптеке мазь. Прикладывал капустный лист. Но мазь не помогала, капустный лист сползал. Бидюк злился и рычал сквозь зубы:

― Падло!

Наконец стало ясно, что нужно идти к врачу. Хотя идти не хотелось. Причин было две. Одна общественная, а вторая глубоко личная.

Согласно первой причине, ему, мужественному патриоту, предстать перед кем-то со спущенными армейскими брюками, которые он не менял со времён революции, казалось разрушением уже принадлежавшего истории образа героя.

Вторая причина была тайной. Сотник Бидюк боялся врачей. При виде медицинских халатов или шприца он покрывался потом, бледнел и холодел. Разумеется, эту свою слабость он скрывал от соратников, не желая предстать в жалком виде.

И всё же после двух бессонных ночей, когда внутри распухшего нарыва что-то задёргало, Бидюк вскочил утром, быстро оделся в коричневую форму и, чтобы не дать себе передумать, помчался в районную поликлинику.

В поликлинике ему сразу всё не понравилось. Не понравилось то, что он, всегда узнаваемый в метро, на улице и в магазинах, здесь никем не был узнан. Даже когда, сдвинув свои густые брови и слегка оскалив нижние зубы, то есть в своём самом знаменитом образе, он подошёл к окну регистратуры, сидевшая там тщедушная седая женщина глянула на него как на пустое место.

Но главным, что с порога взвинтило сотника, было то, что большинство больных и врачей говорило по-русски. И это после указа министерства здравоохранения. И это в условиях надвигавшегося военного положения!

Бидюк с откровенно недовольным видом уставился на проходившую мимо докторшу, затянутую в короткий белый халат и щебетавшую кому-то по телефону:

― Запишите, пожалуйста, мои приёмные дни!

Он грозно зыркнул на сестричку, выводившую пациента из кабинета со словами:

― Всего доброго! Будьте здоровы!

Вместо «бувайте здорові», как того требовал закон.

В регистратуре Бидюку дали направление к хирургу. Внутренне вздрогнув от слова «хирург», сотник стал подниматься на второй этаж.

У кабинета сидела очередь из четырёх человек. Бидюк насупился и спросил гнусавым басом:

― Хто сюди?

Заняв очередь, Роман осторожно сел на край банкетки, оберегая больное место и, широко раскинув ноги, стал ждать.

Он давно выработал привычку говорить короткими фразами. Или даже междометиями, сопровождая их воинственным взглядом мутных зеленоватых глаз. Это производило впечатление. Было ясно: человек дела не хочет тратить слова попусту. И никто не догадывался, что сотник Бидюк просто плохо знает государственный язык. Нет, конечно, он умел на этом языке читать и многое понимал. Но говорить было трудно. Выручала вот эта его манера бросать короткие словечки.

Наконец подошла очередь. Сотник широкой ладонью резко толкнул дверь кабинета и вошёл.

― Доброго дня! ― с вызовом бросил Бидюк.

Доктор лет сорока пяти, моложавый, в салатовой врачебной куртке что-то писал и, не поднимая головы, сказал:

― Добрый день, садитесь. Я сегодня без сестры, так что придётся подождать.

Роман Бидюк снова бережно опустил себя на стул и стал осматриваться. Кабинет был просторный, с широким окном. Белая ширма отделяла стеклянный шкаф и кушетку, застеленную белой простынёй. Высоко на стене висела икона, на которой был изображён бородатый человек в чёрном клобуке, с золотистым посохом в руке.

Икона тоже не понравилась Бидюку, потому что было неясно, какого она патриархата. Но больше всего сотнику не нравился сам доктор, который несколько раз поднимал свою коротко остриженную темноволосую голову и поглядывал на Бидюка с едва заметной улыбкой.

Покончив со своими записями, доктор спросил:

― Итак, что вас беспокоит?

При этом он совершенно не к месту улыбался, и было непонятно, узнал ли он сотника и героя.

Бидюк разозлился. Поёрзав на стуле, он глянул исподлобья и ехидно спросил:

― А чого не говоримо на державній мові?

Доктор доброжелательно хмыкнул и кивнул головой так, будто ждал этого вопроса.

― Видите ли, у нас, действительно, есть распоряжение министерства. Однако ведь есть и статья Конституции, которая гарантирует национальным меньшинствам право пользоваться родным языком. Не могу же я обидеть Конституцию и какой-то указ поставить выше основного закона.

Доктор смотрел спокойно. В глазах его играла дерзкая усмешка.

Бидюк зло засопел. Но в эту минуту в больном месте так стрельнуло, что он невольно замычал.

― Дорогой мой, давайте-ка, посмотрим вашу рану.

Этот очкастый доктор с быстрыми, уверенными движениями явно насмехался. Но, как больной и страждущий, сотник почувствовал к нему доверие.

― Вы что же себе думаете? ― заговорил доктор, рассматривая болезненное место. ― Как можно было так запустить? Вы где живёте, в Африке или в цивилизованном европейском государстве?

Бидюк, стоя со спущенными штанами, вдруг захотел схватить стеклянную банку, стоявшую на подоконнике, и ударить по лбу этого наглеца. Но забота о собственном здоровье сделала его благоразумным.

― Пока одевайтесь. Я сейчас всё приготовлю. Будем вскрывать.

При слове «вскрывать» у сотника упало сердце. Ему захотелось убежать и никогда больше не видеть ни доктора, ни иконы, ни этой антиукраинской больницы. Но он не решился ослушаться.

Доктор тем временем гремел инструментами, и от этих звуков Бидюку было не по себе. В какой-то момент он увидел в руках доктора толстый, неестественно огромный шприц, и в глазах у героя посерело.

Резкий запах нашатыря привёл его в чувство. Доктор стоял над ним, водя тампоном перед носом.

― Всё будет нормально. Ложимся на живот и не напрягаемся. Возможно, придётся немножко потерпеть.

Сотник Майдана Роман Бидюк, медленно передвигая ноги, прошёл за ширму и лёг на белую простынь. Сердце его, как молот, колотило в твёрдую кушетку.

То, что произошло потом, герой, награждённый медалью и ещё множеством значков, позднее вспоминал со стыдом и страхом.

Сделав укол, доктор взялся за скальпель. Из-за сильного нагноения боли избежать не удалось. Бидюк вздрагивал, выл, но сил после обморока было немного.

В какой-то момент операции, когда резкая боль пронзила его, сотник широко раскрыл рот и громко, в голос закричал:

― Ма-ма! Да что ж ты делаешь! Ма-а-ма!

― Всё-всё! Я закончил. Теперь будет легче.

Сотник почувствовал жжение, а потом боль стала утихать.

― Полежите немного, не поднимайтесь, ― сказал доктор и пошёл мыть руки Бидюк лежал без движения. Боль исчезла совсем. Но на смену физической муке пришла душевная. Он с ужасом припоминал свой крик на языке врага. И это в то время, когда…

Бидюк не смог додумать свою страшную, разоблачающую мысль. Как-будто всё рухнуло. Чуть не плача, сотник поднялся и стал непослушными пальцами застёгивать форменные брюки. Ему казалось, что теперь он недостоин их носить. Угрюмо глядя в пол, Роман Бидюк вышел из-за белой ширмы.

Доктор снова писал.

― Вот, я вам выписал таблетки. Будете принимать два раза в день.

Сотник не отвечал. Доктор внимательно смотрел на него, словно о чём-то догадываясь.

― Докторе, ― начал Бидюк. ― Тут таке діло…

Он осёкся и замолчал.

― Да не переживайте вы так. Я ведь всё понимаю. Хотелось крикнуть «матінко», но не получилось. Знаете, во время операции я могу определить национальную принадлежность любого больного.

Бидюк вскинул взгляд.

― В смысле?

― В том смысле, что вы русский. И сейчас это стало очевидным.

Сотник молчал. Похоже было, что он колеблется. В конце концов Бидюк произнёс:

― А можно вас попросить никому не говорить?

― О, безусловно! Я вам сочувствую. Так сказать, в вашем положении. Не беспокойтесь, я никому не скажу.

Доктор неожиданно достал сигарету, подошёл к окну и, сделав несколько затяжек, сказал:

― Хотя всё-таки жить двойной жизнью, скрываться это тяжело.

Он выпустил дым в форточку и добавил с улыбкой:

― Мне иногда кажется, вот сделал бы я миллион таких операций и правда открылась бы многим. Пусть и при помощи скальпеля.

Он усмехнулся чему-то своему. Потом помолчал и сказал уже без улыбки:

― Может быть, вообще путь к правде лежит через боль? Как думаете?

Сотник Роман Бидюк опустил голову и, не сказав ни слова, вышел из кабинета. Он шёл по коридорам поликлиники, хромая, как раненый воин. Его обычный грозный вид быстро возвращался к нему. Старушки в очередях смотрели на него с ужасом.

Но в душе у Бидюка, в тёмных её глубинах, было невесело. Там ворочались мысли одна тяжелее другой. Постепенно из беспорядочной мути выплыли две главные идеи, которые сотник стал по очереди рассматривать.

Первая идея состояла в том, чтобы написать жалобу в медицинское министерство, поставить под ней два десятка фальшивых подписей, и доктора как врага и непатриота выгонят.

Второй вариант рисовался таким. Они с побратимами подстерегают вечером этого насмешника, дают ему пару раз по голове какой-нибудь железкой, и он уже точно никогда не раскроет рот.

Первый вариант был легче. Но второй более надёжный.

Погружённый в размышления, Бидюк стал спускаться на первый этаж. Внезапно он оступился и упал, ударившись больным местом о мраморную лестницу.

― Ой, б…ять! ― заорал сотник так громко, что больные на всех этажах замерли.

Зло скривившись, он быстро поднялся и побежал к выходу из поликлиники.

― Ну и что? ― думал он по дороге. ― «Бл...ть» ― это нормальное украинское слово.

Но тут же Бидюк вспомнил, как побратим Вася говорил, что подлинные украинцы никогда не матерятся, что эту привычку принесли оккупанты, и, грустно вздохнув, он дал себе слово во избежание неприятностей выучить государственный язык.

Ян Таксюр