Поэт майдана Евгения Бильченко: «Я чувствую в себе русскую культуру»

БЖ. Моё интервью газете "2000" (Украина)

Сделаю превью. Оно таки вышло, интервью это. Украинские медиа давно от меня отказались - и слава Богу. А тут вдруг приходят люди в академию в Лавре, мы закрываемся в келье-аудитории, и я говорю непрерывно всю правду о себе под на скорую руку установленным софитом, похожим на допросную лампу. Жутковатое впечатление, учитывая, что медийщики пытаются для видео-версии тщательно скрыть столь любимую мною православную нищету интерьера.

Что мы имеем в результате? Дурацкие ярлычные фотки искателей хайпа, на которых отличный журналист (она честная, интервьюировала мать Бузины) Лена Вавилова не смогла повлиять. Одна фотка - для раздажения украинского ока - меня с "Миротворца". Вторая - для раздражения ока русского - меня с майдана. По второй. Это был единственный день, когда я читала с трибуны. Что читала? Текст "Я лежу посреди майдана" - фестиваль памяти Натальи Хаткиной "Cambala", при участии Александра Кораблева, 2010, Донецк, 1 место. Ищите, смотрите видео, читайте текст и, если вы найдете в нем национализм, спросите Донецк, зачем он дал ему 1 место.

Сегодня моему деду звонил старый советский профессор-этик, человек боязливый, но советский, - возрадоваться интервью. Надеюсь, дед не прочтет - ни к чему это, как я живу, рискую, во что верю.

К чему я написала это превью? Меня достали ярлыки, символические обозначающие и так называемые визуальные "сшивки", несущие мой липовый образ. Начинаем короткое замыкание. Удачи в прочтении, сильно не бейте, те и эти.

Евгения Бильченко

 

 

Свое знаменитое стихотворение «Кто я?», ставшее неофициальным гимном евромайдана, она написала февральской ночью, когда романтический флер мирного протеста заволокло дымом горящих покрышек и первый массированный обстрел открыл счет человеческим жертвам.

Я — мальчик.

Я сплю, свернувшись

в гробу калачиком.

Мне снится футбол.

В моей голове — Калашников.

Не вовремя мне, братишки,

пришлось расслабиться!

Жаль, девочка-врач в халатике

не спасла меня...

Рваные, как телеграфный сигнал бедствия, строки наутро появились в интернет-сетях, были мгновенно подхвачены политтехнологами, растиражированы и переведены на 27 языков. А их автора — киевскую поэтессу, философа, культуролога, переводчика, доктора наук Евгению Бильченко стали называть «поэтом майдана».

Спустя ровно пять лет, 22 февраля, выступая в парламенте Чехии, она произнесла покаянную речь, назвав ее: «Обращение бывшего «поэта Майдана» к Европе: все, что вы хотели знать об Украине, но боялись спросить у Хичкока». Поэтесса попросила прощения у своих земляков за то, что искренний порыв тех, кто вместе с ней вышел на мирный протест, был использован людьми, которые привели страну к войне и разрухе.

Сегодня бывшая активистка евромайдана с репутацией «волонтера «Правого сектора» и АТО» числится в списке врагов Украины на сайте «Миротворец». На родине ее прозрение воспринято адептами майдана как предательство. В России, куда она ездит с литературными чтениями, в искренность ее раскаяния верят далеко не все, считая соратницей праворадикалов и агентом украинских спецслужб.

Как живется ныне одному из противоречивых символов «революции достоинства»? Какие трансформации произошли в ее сознании, и что она думает о последствиях событий, сознательной участницей которых стала пять лет назад? Она согласилась на интервью и назначила встречу в студенческой аудитории. Маленькая, хрупкая, со смешными рыжими косичками

а-ля Пеппи Длинныйчулок, в круглых очках на по-детски веснушчатом носу, в пестрой хипстерской одежде — Женя Бильченко абсолютно разрывает шаблон доктора наук и преподавателя университета. Сразу предлагает перейти на «ты». И я понимаю, что разговор будет откровенный.

— Мои коллеги называют тебя «девушка, запутавшаяся в майдане». Объясни, что заставило культуролога, профессора, человека, защитившего докторскую по проблематике диалога культур, втянуться в водоворот событий, которые начались 5 лет назад? Как изменил твою жизнь майдан?

— Не могу сказать, что он изменил мою жизнь. Я как была русским поэтом, так и осталась. А вот что действительно изменилось, так это отношение ко мне общества. Оно очень неоднозначное сейчас — я вызываю острые и противоречивые чувства у многих.

Я пришла на майдан, когда увидела там лица молодых людей, в т. ч. моих студентов, которых никто не собирал специально, как это было со многими студентами других университетов. Я просто видела страх в глазах молодых людей и желание высказаться. И вот эта уязвимость не могла не вызывать во мне сочувствия и воодушевления.

Вокруг меня было много романтиков, идеалистов. Собственно, мне казалось, что романтики там все. Когда ты находишься внутри круга, то не видишь, что за его пределами. Сейчас я понимаю, что романтики составляли не больше 15 процентов из всех. Еще процентов 20 — представители националистических организаций. И — аморфная масса. Многие вышли на евромайдан, когда избили студентов. Не ради каких-то идей и не имея четкой программы действий, а против несправедливости и жестокости.

Боец стихийного подполья

— Ты уверена, что это были студенты? Есть оперативные съемки, которые изучала депутатская комиссия: там видно, что люди вполне взрослые были.

— Я не была свидетелем подробностей избиения, но то, что показывают по телевизору — не важно, русскому или украинскому, отражает ситуацию лишь частично и схематично. Не потому, что ситуация была лучше или хуже, она просто была другая: реальность всегда отличается от картинки. В конце концов, студенты — это тоже взрослые. Все, что произошло 30 ноября, вызвало у многих нормальных людей протест. Я была на майдане потому, что хотела, чтобы с моими студентами был диалог, чтобы их не били и не стреляли в них за право выразить собственное мнение. Мне казалось, что каждый человек имеет право на то, чтобы его выслушали. Я видела на майдане насилие, и это меня раздражало.

— Когда за спинами студентов замаячили политические фигуры и стало понятно, что события переходят в иной формат, ты не ушла с площади. Почему?

— А вот это тот случай, когда человек уже не может остановиться. Мне казалось, что политические фигуры не смогут перешибить искренний порыв молодежи, не смогут его подмять и перекрыть. Не смогут нас номинировать и использовать. Такое было во мне наивное заблуждение. Закулисье было скрыто от большинства. Даже сейчас в полной мере я до конца не знаю всего, что там происходило. Но чем дольше мы находились там, тем острее ощущалась боль. И сопереживание этой боли — как на войне. Солдаты знают, когда уже невозможно остановиться и брат за брата идет, — цепная реакция.

— Помнишь момент, когда наступило разочарование? Случай, событие, что стало причиной?

— Да, отлично помню этот момент. Я пришла в госпиталь, который был организован в Михайловском соборе, где работали врачи из многих городских больниц. Им никто не платил, я это знаю наверняка. Они делали операции тяжелораненым. Совершенно не хватало рук, привезли огромное количество медикаментов, а рядом со мной стояли какие-то юные девушки и парни, которые не могли отличить анальгетик от антибиотика. Поскольку я родилась в семье врачей и имею некоторые знания, я начала сортировать лекарства. А потом мы выстроились по условной цепочке, — чтобы перебрасывать вручную системы для реанимации.

Пока все это происходило, я заметила в толпе знакомого человека, который не занимался никаким полезным трудом, в то время как другие спасали истекающих кровью. Этот человек просто присматривал за происходящим, успев занять какое-то начальственное положение в новообразованном «штабе»: как будто раненым было важно, есть над ними чиновники или нет. Я подумала: на каком основании? Мне казалось тогда, что мы — бойцы стихийного революционного подполья, где априори не может быть никаких штабов, договоренностей, руководящих лиц. И когда я заметила это, во мне прозвучал первый тревожный сигнал.

На другой день на майдане были похороны, на которые я не пришла. Стало очевидно, что нас используют, а быть на собственных похоронах не хотелось. В этот момент я поняла, что перехожу в оппозицию к этой власти, но остаюсь с Украиной, чтобы помочь ее обманутым людям.

Здесь читали стихи Евгении

— Небесная сотня — это герои или сакральная жертва?

— Одно другому не мешает. В личностном акте преодолеть смерть — это внутреннее мужество, героизм сам по себе. В политическом аспекте — сакральная жертва. Я это поняла 21 февраля. Когда убили Сергея Нигояна, который читал поэму Шевченко. У него было абсолютно библейское лицо, очень подходящее на эту «роль». Но для него самого внутренне это был подвиг. Он не знал, что его используют. Чем раньше народ Украины поймет, что его мужество было использовано в нужном направлении, — тем лучше.

— Твои студенты тоже были на майдане. Ты их пыталась остановить или, наоборот, говорила: «Иди! Ты должен!»?

— Я никогда ничего не пропагандирую студентам. Это был их личный выбор и их личный опыт. Сейчас я — человек, что называется, левых взглядов в культуре, антифашист, но левых политиков не пускаю к студентам. И вообще никаких политиков к ним не пускаю, принципиально. Даже если они мне чем-то созвучны, политике не место на кафедре.

— К левым идеалам тоже привел майдан?

— Это произошло спустя несколько лет после разочарования. Но я не отношу себя к истым сторонникам левой идеологии. Скорее я человек культурно-исторических традиций. Левые сейчас самые угнетаемые, им хочется помочь. Так же, как и русским православным, хотя они не сочетаются с левыми. Вообще все эти мелкие разборки на фоне того, что происходит в стране, — несколько нелепы. Есть слои населения, которые сегодня гонимы. Это социалисты, это русские православные и та часть антимайдана, которая осталась в стране, — собственно, само население Украины гонимо собственной властью. Есть ли смысл продолжать делиться на левых и правых, верующих и неверующих? Сегодня это устаревшие деления.

 

Помощь сайту Сбербанк: 4274 3200 6835 7089

 

Донбасс: правда с разных сторон

— В зону АТО ты стала ездить по этой же причине?

— Да, сочла это своим долгом. Впервые я поехала в Донецк в начале мая 2014-го. Накануне референдума, который там проходил. Проводила миротворческую встречу, читала стихи, но впечатления остались очень тяжелые. Людей разделили по живому, по семьям, и это вызывало боль и сочувствие. Моя родственница была участницей донецкого майдана, поддерживала Украину, и многие мои друзья в этом городе стояли по ту сторону. А потом я увидела другую семью — тоже мне близкую, где яростно не приняли майдан. И у каждой из сторон была своя правда.

Потом я стала ездить туда с гуманитарной миссией, с рок-музыкантами, которые сейчас поголовно стали украинскими «патриотами» и меня, скорее всего, ненавидят. Но, благодаря информационной помощи моих коллег-волонтеров, которые работали по обе стороны фронта, я как писатель общалась с мирным населением, собирала информацию и анализировала ее. Там открываются глаза на многие вещи.

В июле 2014 г. мне позвонил брат, который тоже живет в Киеве, и сказал, что под Славянском русские убивают наших солдат. Я поняла, что мир сошел с ума. И мы поехали на Донбасс со съемочной группой. Как корреспонденты, писатели и аналитики, чтобы записать непредвзятое интервью у тех, кто там воюет. Вместе с нами ехала волонтерская машина с едой, и они тоже говорили, что стреляют русские.

— Ты видела русских, которые убивали наших солдат?

— Я, Лена, вообще ничего не видела, только окопы, и слышала спорадическую стрельбу на заднем плане. Солдаты, с которыми я общалась в окопах, говорили: «Нас обстреливают русские каждый день». Я читала им свое стихотворение по-русски. Они слушали с отрешенным вниманием — готовились к очередному обстрелу или отдыхали после предыдущего. Есть видео этого всего в сети.

Потом, уже в сентябре, были поездки в Северодонецк, Лисичанск и Рубежное с концертной программой — гуманитарной акцией в городах, которые остались под контролем Украины. Поразило несколько встреч с местным населением. В одном из этих городов живет человек, который помогал ополчению, потому что там были его друзья, соседи. А когда город перешел под контроль Украины, он решил помогать ВСУ. Единственное, что его сдерживало, — это нежелание стрелять по своему дому. Сейчас он работает в украинских медиа. Поэтому говорить, что Донбасс — однозначно пророссийский или, наоборот, проукраинский, нельзя. Донбасс — это Донбасс, и его права надо уважать. Население этого региона изначально преимущественно показывало нейтральность. Но много воды и крови утекло с тех пор. Сейчас эти люди просто хотят, чтобы по ним перестали стрелять, чтобы был мир. Я знаю мирных дончан, которые боялись и тех, и этих. Но я также знаю, что в одном из районов Луганщины мирное население сдало украинских солдат ополчению.

На Донбассе идет гражданская война при вмешательстве других государств. По разные стороны линии фронта воюют люди, и у меня болит сердце — за тех и за других. Когда украинские СМИ говорят, что на неподконтрольной стороне воюют «звери», которые только и делают, что пытают в подвалах людей, — это ложь. Когда русские называют тех, кто воюет на стороне Украины, исключительно «карателями», — это тоже ложь. Звери и каратели попадаются на каждой из сторон, но основная масса — нормальные ребята, которые в условиях современной тактики боя не видят противника и не знают, в кого они стреляют. Скажу честно: моя мечта — их помирить — практически невыполнима. Помирить и напомнить о нашей общей истории — Киевской Руси. Помочь им понять, что они не враги друг другу.

Два месяца назад я ездила в Святогорск. Там есть детский лагерь, где живут дети ополченцев и солдат ВСУ. Мне нужно было разговорить их на тему «Война глазами детей». Детям от 5 лет, все они дружат, и между ними нет никаких проблем и конфликтов. Меня это очень тронуло, и я подумала, что мир возможен, нужно только захотеть и не гасить огонь бензином.

— Если б можно было отмотать время назад, вышла бы на евромайдан?

— Нет. Потому что тогда, даже разочаровавшись в «революции», я не могла просчитать, к чему все это приведет. Если кто-то говорит, что предвидел последствия, он лукавит. Мне кажется, все, что было разработано и внедрено в мире посредством технологий цветных революций, на примере Украины невозможно было предсказать в полной мере. Здесь стандартные схемы неприменимы.

— Среди тех, кто вместе с тобой был на майдане, много разочаровавшихся?

— Думаю, много, но далеко не каждый признается в этом. Лично мне признались единицы. Все остальные «воюют с Россией» и обвиняют меня в «предательстве». Есть люди, для которых мерило их поступков — совесть. А если у человека нет никакой символической идентичности, кроме той, которую ему подарил евромайдан, он продолжает верить в его идеалы. Это заменяет ему духовную память и культурные ценности. Майдан дал таким людям некое подобие микроистории. Представьте, каково им прощаться с этим сокровищем! Даже те, кто разочаровался, никогда это не признают. Это не страх перед властью. Это страх предать себя, самоцензура. Мне очень жаль этих людей. Это психологическая проблема, внутренняя ломка, когнитивный диссонанс — адские муки.

В январе 2014 г. я написала стихотворение «Я чувствую вселенскую вину». Это было до того, как начались обстрелы. Все, кто участвовал в майдане, несут ответственность за него. И я — не исключение. Я виновата в том, что не замечала очевидного или не хотела замечать — срабатывала психологическая защита.

«Я отказалась от роли Ковтуна»

— Женя, ты стала одиозной фигурой для многих и в Украине, и в России. Здесь тебя называют «агентом Кремля», там ты тоже токсична — как «активистка евромайдана» и «волонтер «Правого сектора». Ты имеешь какое-то отношение к этой организации?

— Что значит активистка? Активист состоит в определенных организациях. Я не была ни идеологом, ни членом чего-либо. Помогала майдану словом или лекарством, сочувствовала — да. Точно так же помогала в АТО — была волонтером. У меня было несколько знакомых из «Правого сектора», но сама я никогда в нем не состояла и ни в каких его волонтерских списках, кстати, тоже не значилась. Но я понимаю, откуда корни, я сама себе этот медиаярлык и придумала, а журналисты очень «помогли» в момент, когда нужно было не о хайпе думать, а о правде.

Три года назад я написала эссе «Страх» — о неототалитаризме, где назвала себя «экс-волонтером «Правого сектора». Сделала это затем, чтобы украинцы, которые поддерживали евромайдан, поняли, что с ними говорит «свой человек», а не очередной «агент Кремля», и поверили, что уж ничего не выдумываю. Оттуда это пошло гулять по СМИ: когда миф создан, его уже трудно опровергнуть.

После того как на сайте Лига.нет я опубликовала эссе с вопросом «кто убил Небесную сотню?», мне перекрыли туда доступ. Я написала там о своем подозрении, что Небесную сотню — во всяком случае какую-то ее часть, уничтожали свои же, в спину. У меня нет прямых доказательств, но я знаю, что на майдан носили оружие.

— Были еще последствия после публикации таких эссе?

— Да, конечно. Уход друзей, социальное неприятие, профилактические беседы на работе, исключения из трех ученых советов, медиа-остракизм, потеря концертных площадок, пару скандалов. Это, собственно, все. Меня пугали, что за мной следят, так как я «работаю» на Москву.

— А в Москве «агенту Кремля» сорвали выступление и отвезли в отделение полиции на Якиманку?

— Я знаю, что изменение моей позиции по майдану не нравится определенным кругам в России, но кому конкретно — мне неизвестно. Все мои попытки их идентифицировать заканчивались неудачей. Это какая-то безликая масса сетевых обывателей, устроенная наподобие рыхлой секты, из-за которой периодически всплывали отдельные фигуры «заказчиков» скандалов. Например, экс-депутата округа Якиманки Дмитрия Захарова. На меня были составлены ложные доносы, в которых, в частности, говорилось, что я как «активистка «Правого сектора» во время творческих поездок по России и литературных вечеров «собираю средства» для экстремистских батальонов и организаций. Это притом, что все мои концерты пишутся на видео, туда приходят официальные лица, и все это нетрудно проверить. Год назад в Москве люди в форме казаков ворвались в помещение клуба и сорвали мое выступление. Позже выяснилось, что к кубанскому казачеству они никакого отношения не имеют.

Мои читатели вызвали тогда полицию, и меня отвезли в отделение, как было сказано, в целях «моей же безопасности». Со мной беседовал человек в штатском, представившийся следователем. Кстати, отнеслись ко мне достаточно лояльно. Было видно, что они хотят, чтобы я поскорее оттуда ушла. Возможно, из-за большого количества звонков, которые к ним поступали. Звонили мои знакомые — известные блогеры, журналисты, общественные деятели, вроде даже от министра МВД РФ был звонок. Следователь опросил меня и отпустил, даже не составив протокол. Он сказал, что ко мне у них нет претензий. Потом мне стало известно, что был некий киевский звонок, что дело из Украины тянулось, но у меня нет данных, чтобы это проверить.

Возмущает другое: в ту же ночь мы записали мой антивоенный концерт на частной журналистской студии, и у него было около семи тысяч просмотров за несколько суток. Утром я уже прилетела в Киев, а днем готовилась праздновать Новый год в кругу семьи. Но украинские журналисты дружно начали писать, что я арестована и сижу в Москве, а когда в ночь с 31 декабря на 1 января я повесила в сети опровержение этому бреду, меня забанили в Фейсбуке. Отдельные русские журналисты тоже начали галдеть: «Ее арестовали, она получила по заслугам!» Хочу вам сказать: этот эпизод с задержанием был испытанием меня на прочность. Слишком многие в Украине и в России хотели, чтобы я вернулась к прежней удобной Бильченко и начала русофобить. Наши вернули бы в строй очередного бойца «национального фронта», а те — жупел в доказательство, что в Украине «нормальных нет». Но я хочу всем вам сказать: никакой русофобии от меня вы не дождетесь. И никакой украинофобии, кстати, тоже.

— Твои поездки в Россию с концертами и литературными вечерами — это попытка восстановить разрушенные мосты?

— Вообще-то я езжу с выступлениями уже много лет, задолго до «революции», по маршруту Москва—Питер. Почему не в провинциальные города? — спрашивают меня часто. — Да потому, что денег нет. В столицах мои читатели чуть состоятельнее, они складываются по капле, я добавляю свои — вместе и дюжим, а откуда, скажем, деньги у меня или у людей, чтобы доехать до Астрахани? В Москве и Питере у меня много читателей и коллег по творческому цеху, которые издавали мои книги. Другое дело, что во время евромайдана и волонтерства в АТО я ездила в Россию свободно, хотя все знали меня как «поэтессу майдана», а стихотворение «Кто я?» читали с официальных литературных трибун. Но когда я начала выступать за дружбу с Россией, у меня возникли проблемы. В мою искренность не поверили и стали говорить, что им, россиянам, «не нужны миротворцы». А «враги», значит, нужны? Парадоксально, но это так.

Сейчас я предпочитаю проводить там закрытые встречи, но местные маргинальные ресурсы пишут о том, что я приезжаю на деньги Сороса. То есть агентом украинских спецслужб я уже была, российских — тоже была, теперь стала агентом западных. Они считают, что я, убежденный антиглобалист, спонсируюсь самим Соросом, как это происходит с продажной левой оппозицией во всем мире. Как раз сейчас я научно исследую это явление: якобы «левые» называются теперь «либеральными коммунистами» и одной рукой пытаются загладить сегодня то, что второй делали вчера. Например, есть у нас некие пацифисты, которые говорят: «Да, мы против войны, мы же гуманисты, а не какие-нибудь «правосеки», но террористов на Донбассе надо перестрелять и пересажать, а потом мы вас простим» — этим сейчас занимается доблестная либеральная интеллигенция по всей стране. И такое лицемерие подчас противнее откровенной грубости, потому что, как мне верится, честного патриота можно еще спасти, а двуличного либерала — нет. Там все просчитано, и все обволакивается интеллигентными фразочками про «мировое сообщество».

Один российский телеканал предложил мне играть в их политическом ток-шоу роль Ковтуна. Мне позвонили и сказали, что им нужен участник, который будет защищать режим Порошенко. Я ответила, что не могу согласиться на роль человека, который разъединяет людей.

То, что происходит на большинстве российских политических ток-шоу, — это весьма примитивные ролевые игры. Им нужен яростный сторонник проводимой украинской властью политики, гротескный, смешной, тупой, который будет нести негативный образ Украины в российские массы и говорить как бы от имени всех украинцев. А у зрителя будет создаваться впечатление, что в нашей стране все такие. Это делается, во-первых, чисто ради хайпа, рейтинга, а во-вторых, чтобы не было слишком тесного, скажем так, сближения Украины и России. Украинцы заблуждаются, полагая, что Россия придет сюда нападать. Наоборот, они хотят сейчас жить без нас. Их позиция: развод состоялся. Но на уровне народа — тоска бешеная. Простые люди, у которых здесь семьи, родные, по-прежнему считают, что мы — один народ. И я как поэт считаю, что мое дело — видеть страдания народа, а не изоляционистские предпочтения некоторых политиков.

— На творческих встречах в России ты об этом говоришь?

— Да, я хочу восстановления отношений и говорю об этом везде. Я хочу, чтобы мы могли — как минимум! — услышать друг друга, а как максимум сохранить неповторимое цивилизационное поле восточных славян, которое уничтожается глобальными финансовыми элитами. У нас же память — общая. Вот кому-то Илью Муромца, Башлачева, Д'ркина, Гоголя — не жалко, а мне жалко, у меня за них душа болит. Мы же на одном и том же росли.

 

 

Ген рабского сознания

— То, о чем ты говоришь, в Украине сегодня не в тренде. Тебе не приходила мысль сменить место жительства в целях безопасности?

— Никогда. Я киевлянка, много писала о периоде Киевской Руси, я люблю эту землю. Некоторые считают, что я хотела отсюда сбежать и поэтому изменила свои взгляды, но это не так. У меня лично — сложные отношения с Европой, потому что она себе на уме. Это чужой дом. Как поэт — я человек русской культуры. Но отношение ко мне определенных кругов в России меня повергло в ступор. Восторженное принятие меня в качестве «майдановки», а потом — отторжение в качестве раскаявшегося русского человека... В этом есть какая-то дьявольская логика, нерусская логика... Что касается безопасности... если человека не арестовывают, то его просто маргинализируют, после чего все, что бы он ни говорил, воспринимается с насмешкой. Это тоже способ нейтрализации.

— Женя, в своих эссе ты уничижительно отзываешься об интеллигенции, обвиняя ее в раболепии и аморфности. Речь о нашей, родной? Или о российской тоже?

— Я перестала их различать. Потому что в своих страхах, заблуждениях, мечтах, маразмах, лучших и худших качествах — это один и тот же народ. Наша интеллигенция, как сказал Никита Михалков, хочет «переждать в розовой спаленке». Этого не получится. Рабское сознание не привязано к нации или к этносу. Это личное, частично унаследованное.

И в этой связи я не понимаю наших умников, которые проклинают Советский Союз. Потому что все худшие черты, которые были воспитаны тогда, — те, что высмеивали Маяковский и шестидесятники, — раболепие, трусость, чинопоклонство, вошли в плоть и кровь. Впрочем, они и при царе такими были. Но при этом все лучшее, что было при Советском Союзе, ими отвергается. И получается, что наша интеллигенция это типичные брежневские чиновники, которые надели сине-желтые одежды. В таких условиях мне хочется защищать СССР именно потому, что я вижу худшие черты «совка» (именно «совка», а не Советского Союза) под американской маской.

Российская интеллигенция тоже иногда демонстрирует то, от чего становится страшно за русскую цивилизацию. О либералах я вообще молчу: их религия — ценности потребления и двойная мораль. Но возьмем так называемых консерваторов, официоз. Вместо того, чтобы нести идею русской культуры убедительно, ярко, конкурентоспособно и тем самым утереть нос Западу, они берут самую консервативную форму, которая неинтересна молодежи, а потом удивляются, что та под Навального бежит. Когда же ты пытаешься показать им альтернативу, они нос воротят: то им рэп вульгарен, то им Летов маргинален. Прав был отец Флоренский в начале XX века, когда говорил православным: «Ребята, церковь будет собирать вокруг себя только мракобесов, если не модернизируется! Иной фанатичный сторонник делает хуже для культуры, чем ее враг».

Идея русского исторического наследия может выжить и быть очень сильной в новых культурных формах. Нельзя отрицать то, что наработал мир. Нужно учиться у японцев, которые объединяют свою мораль с западными технологиями. Но нельзя забывать и о традициях, о культурном базисе. И бороться с глобальным миром надо их же средствами, тогда эта идея будет конкурентоспособной. Мои предпочтения в этом плане — Бранимир, Чичерина, Долгарева, группа 25/17.

— В прошлом году ты организовала в Киеве студию для начинающих поэтов. Чему хочешь их научить?

— Да, уже полтора года я веду мастер-класс, куда приходят поэты, и не только начинающие. Мы принимаем всех. А научить хотим поэтике, искусству слова и культуре письма.

В студии присутствует и мое ближайшее литературное окружение. Это люди, которые мне дороги, хотя многие из них мои взгляды не разделяют и считают, что я «агент Кремля». Они не понимают, зачем я езжу в Россию, что я забыла в этом «мордоре», где меня арестовывают, грозятся избить, где за мной ходят табуны недовольных. Не понимают, как я могу говорить о России хорошо, если встречаю там такую враждебность.

— Люди, враждебно настроенные к тебе — и здесь, и там, по-твоему, чего добиваются?

— У них есть общая цель — разрыв Украины с Россией. И они очень слаженно работают вместе на западный капитал, иногда не подозревая об этом.

Был забавный случай: один человек писал мне письма на адрес очень известного сайта русского рэпа — Rapsodos. Там есть и мои стихи, поскольку я занимаюсь этим жанром. И вот этот человек начал писать мне от имени «всех ленинградцев», что как только он меня встретит на благословенной невской земле, убьет лопатой. Поскольку комментарии были очень жесткие, ребята решили пробить его аккаунт. Он не догадался включить прокси-сервер, и выяснилось, что письма шли из Киева, с проспекта Победы. Это был украинец, который зачем-то имитировал русского.

В этом гибридном обществе бывает сложно понять, кто есть кто и под чьей маской выступает. Нередко те, кто активно занимается разъединением, представляют себя русскими патриотами, но по сути работают на западные финансовые элиты, которым выгодно разбить по частям восточнославянскую цивилизацию, стравив людей друг с другом.

— Ты веришь, что можно склеить расколотое войной, геополитическими схватками и политтехнологиями?

— Очень трудно, Лена, но можно. Мне очень хочется, чтобы атошники помирились с ополченцами. На уровне низов, без структур. И если бы они помирились, это было бы Божье провидение, хотя этой миссии, я думаю, будут противиться украинские и российские политические элиты.

Но есть нюанс. С поля переговоров нужно убрать всех военных преступников — с обеих сторон. Убрать людей крайне жестоких, фанатиков, которые занимались пытками. Мне известны жуткие факты, о которых страшно даже говорить.

Я встречала бывших бойцов, которые согласны мириться, по обе стороны. Один атошник, который спас ополченца и передал его отцу, говорит, что не хочет разрыва с Россией. И этот случай не единственный. Как правило, самую большую жестокость проявляет диванная армия — чем меньше человек видел, тем он жестче. Тот, кто побывал в рукопашной на грани жизни и смерти, гораздо больше готов к прощению и покаянию.

— То, что ты увидела и пережила в последние годы, нашло отражение в творчестве? Оно изменилось?

— Во время евромайдана мне писались стихи очень простые по форме и очень энергетичные по внутреннему драйву. Благодаря этому они воспринимались и подхватывались большим количеством людей — и в России, и в Украине. Особенно теми, кто жил ценностями свободы.

Сейчас многие мои друзья говорят, что я «уже не та», потому что ушла в рэп, в русскую архаику, в фольклор и в былины. Я начала писать на языке архетипов Киевской Руси и на языке Сибири. Очень сильно проявилось влияние Янки Дягилевой и Александра Башлачева. Скажу честно, никогда раньше мне не писало столько простых людей из России, что они понимают мои стихи. Пишут сибирские бабы, многостаночники Кировского завода, военные, которые прошли Чечню. Им нравятся эти стихи. И в Киеве ко мне приходят простые люди, которые раньше не обращали внимания на мое творчество. Я потеряла здесь «патриотов», но приобрела что-то большее на фоне снисходительного отношения ко мне творческой интеллигенции — как к маленькой девочке, которая, мол, запуталась, бедная, и начала говорить что-то не то. Я услышала голос народа как он есть, без флагов и прочей дури.

— Ты себя считаешь украинкой?

— Я часто задаю себе этот вопрос. Наверное, я украинская русская или русская украинка, потому что родилась и живу в столице Киевской Руси и чувствую в себе русскую культуру — от Сибири до Аляски. Я одинаково чувствую Гоголя и Шукшина. Я чувствую всю культуру сразу.