Новости

Примирение с прошлым: уроки Нобелевской премии по литературе

В этот раз скандала не получилось. Нобелевскую премию по литературе вручили без пыли и шуму. Не то, что в последние два года, когда Светлану Алексиевич разносили за то, что это никакая не литература, а журналистика, а Боба Дилана – за музыкальный ряд. И шли вереницы критических обозов: мол, литература обмельчала и вообще едва дышит.

С Кадзуо Исигуро – другая история. Выбор, безусловно, не совершенный (варианты были), но, однозначно, весьма достойный. В конкурентах у Исигуро, по обыкновению, ходили сирийский поэт Адонис, кенийский прозаик и драматург Нгуги Ва Тхионго и израильтянин Амос Оз. При этом, если бы премия стала совсем социально-политической, то наградили бы канадскую феминистку Маргарет Этвуд. Из людей же более известных пресловутым широким массам Нобелевскую премию вполне могли дать Тому Стоппарду или Кормаку Маккарти. Не прошляпить бы этих двух, как в своё время прошляпили Умберто Эко.

В списке был и ещё один «вечный претендент» – Харуки Мураками. У данного автора с широкой известностью, как и с гигантскими тиражами, проблем нет. Однако в случае Нобелевской премии данные достижения играют скорее во вред. Шведские академики держат в уме слово «масскульт».

Собственно, пара Мураками-претендент и Исигуро-лауреат интересна уже тем, что оба этнические японцы, но принадлежат, скорее, вестернизированной культуре. В случае с Исигуро вообще можно долго спорить, относится ли он к британской или к японской литературе. Кадзуо переехал в Британию в возрасте 6 лет, но первый его роман «Художник зыбкого мира» был написан о послевоенной Японии. Уже в нём акцентируется ключевая для Исигуро тема – тема памяти. Постаревший художник пытается вспомнить, кем он был до военной трагедии. Но дальше Исигуро уходит от японской темы, и уже следующая его книга, принесшая автору Букеровскую премию, очень даже английская. Это монолог дворецкого-традиционалиста, верно служившего хозяину. И вновь тема памяти – рассказчик пытается понять, для чего собственно было это служение.

Как бы ни экспериментировал Исигуро с жанрами, он всегда оставался верен своей теме: память – её необходимо исследовать, чтобы примирить прошлое с настоящим, найти ответы в содеянном и тем самым отыскать новые смыслы.

Глобальное погружение в прошлое, страница за страницей, в поиске точки опоры для счастья в будущем. И во многом благодаря этому Исигуро будет не только интересен, но и полезен российскому читателю. Его погружение в память для нас болезненно близко. Ведь именно нас – возможно, как никого в мире – мучают тени прошлого, и черти беспамятства сталкивают с ним, поднимая демонов из забытья, дабы они разрушали действительность.

Пикируются насчёт памятников Сталину и Грозному, насчёт доски Маннергейму или фильма о Николае II. Доказывают, что не было подвига ни Зои Космодемьянской, ни 28 панфиловцев. И каждый взгляд в прошлое, каждое столкновение с ним приводит к разрывам и конфликтам в настоящем. Это не примиряет мёртвых, но стравливает живых. Огромная, очень разная страна, в которой люди отчаянно пытаются примириться с прошлым, но сделать они этого не в состоянии. Слишком неоднозначное, пёстрое оно, и желающих интерпретировать его опасно много. Полагаю, что романы Кадзуо Исигуро тут могут оказать терапевтическое воздействие.

Ну а что, собственно, Россия на Нобелевском празднике жизни? Какие у неё были шансы добавить ещё одного лауреата к Бунину, Шолохову, Бродскому, Пастернаку и Солженицыну? Нулевые. Хотя в российских социальных сетях и блуждали странные слухи о том, что есть вероятность, будто премию посмертно вручат Евгению Евтушенко. На мой взгляд, Евгений Александрович этого более чем заслуживал. Но опять же было бы любопытно, какой б оказалась реакция на данное награждение в самой России? Полагаю, что сварливо-позорной. Достаточно вспомнить, как отреагировали на смерть Евтушенко. Вспоминали и кому он заносил, и как с кем сотрудничал, и на кого писал доносы. Опять – наша извечная непримиримость с памятью. Самое время читать Исигуро.

Были ли ещё российские кандидаты? Нет. И причин тому – множество, главная из которых объясняется тем, что литература – часть жизни, которая в свою очередь лишь подражает ей. Словесность – её успех, её развитие – напрямую зависит от статуса и положения культуры, её породившей.

А каково место русской – или российской – культуры сегодня? Какие направления, тренды она задаёт? Кто стремится ей подражать? Боюсь, что, наоборот, в большинстве случаев наши писатели, режиссёры, художники не создают своё, вписывая это в единое мировое полотно, а усердно копируют зарубежные образцы. Возможно, это покажется грубым обобщением, но во многом оно справедливо: современная российская культура до банальности вторична. Как, впрочем, и вся наша жизнь. Мы только говорим о своём особом пути, но на деле потребляем чужое, копируем иные образцы, постоянно находясь в роли догоняющих, не успевающих менять кальку.

Значение также имеет место, которое занимает страна в мире. Есть её влияние, интерес к ней – дыхание обретает и литература. Сейчас дотошного интереса к нам нет, и современная российская литература в переводах нужна крайне узкому кругу читателей, многие из которых просто подзабыли русский язык.

Есть и другие – уже внутренние – факторы, влияющие на то, что наши книги мало востребованы. Мы не смогли плавно перейти от советского книгоиздания, где писатель был властелином умов, к книжному рынку на западный манер. Опять же вновь попытались скопировать его, но получили лишь вал переводной литературы, часть из которой при этом является русской, но пишется по западным лекалам.

В России нет того книгопотребления, какое есть в мире. Люди не читают книг, а заняты другими вещами, больше свойственными карго-культам, нежели развитым странам.

И когда мы говорим, что сейчас книг читают всё меньше, то подразумеваем исключительно себя. Ни в Японии, ни в Британии, ни в США, ни даже в Финляндии данной проблемы нет. Развитый человек понимает, что без книги он невозможен. И книга при этом является товаром – товаром востребованным.

В нашем же случае книга как элемент рынка изначально обречена на поражение. И для её – использую громкое слово – спасения необходимо переосмыслить сам подход к ней: её позиционирование и защиту. Книга как товар неконкурентоспособна; книга возможна лишь как объект памяти, и для того на государственном уровне должна быть создана особая среда.

Начинать, безусловно, необходимо с института критики, который у нас, к сожалению, умирает. Критики по большей части превращены либо в колумнистов, либо в обслуживающий издательства персонал. Многие ушли, а те, кто остались, совершают подвижнический труд. Писатель же без критика невозможен. Критик есть тот транслятор, что связывает писателя с читателем.

Нобелевская премия лишний раз акцентировала данные проблемы. И тут важно понимать, что Россия при всех пертурбациях остаётся страной словоцентричной. Авторитет слова, несмотря на все попытки, пока не разрушен. И слово влияет не только на метафизическом, но и на практическом уровне.

Собственно, наша литература во многом и является тем базисом, что примиряет нас и друг с другом, и с действительностью. Это своего рода единый код, оберег. То, что сохраняет и обогащает язык, программирующий единое пространство. Об этом писал Мандельштам, размышлявший о природе слова в России: «Каждое слово словаря Даля есть орешек Акрополя, маленький Кремль, крылатая крепость номинализма, оснащенная эллинским духом на неутомимую борьбу с бесформенной стихией, небытием, отовсюду угрожающей нашей истории». Язык как память, как защита от внешних угроз, как примиряющий и скрепляющий элемент. Роль литературы здесь первостепенна.

И в то же время русская литература – наше лицо для остального мира. Перефразируя Достоевского: «Русская литература – то, что мы сможем предъявить на Страшном Суде». Вот только, боюсь, предъявлять мы будем архивы. И это ещё одна важная связь настоящего с прошлым, подсказывающего рецепты для примирения. Осталось только услышать их.

ПЛАТОН БЕСЕДИН