Великая западная схизма: трое пап на один Рим

«Скьярра Колонна дает пощечину папе Бонифацию VIII, 1303». Гравюра из «Истории пап» Мориса Лашатра, 1842–1843

Фото: Stefano Bianchetti

Расколы и ереси. Проект Сергея Ходнева

Часто кажется, что первая тысяча лет с небольшим истории христианской церкви — это параллельное существование двух очень разных модусов: на востоке спорят, изощряются, ссорятся, слабеют в этой словесной борьбе, на западе без затей держатся Рима, как он скажет, так и будет. По иронии судьбы именно папство оказалось единственным унаследованным от издыхающей Западной Римской империи универсальным институтом, который благополучно пережил темные века, накапливал все больший престиж и все большее могущество, прочерчивал границы средневековой Европы, возводил на трон и низлагал светских владык. Однако времена менялись, и, замешкавшись на закате Средневековья перед лицом новых обстоятельств, папство на время выпустило вожжи и вынуждено было довериться внешним политическим силам. Один из скандальнейших расколов в церковной истории длился не очень долго, 39 лет, но для дальнейшего исторического бытия христианства — причем не только католического — эти неприличные события оказались судьбоносными

справка

Великая западная схизма — период раскола в Римско-католической церкви (конец XIV — начало XV века), последовавший за так называемым Авиньонским пленением — переносом резиденции папы римского из Рима в Авиньон. C 1378 по 1409 год на главенство в Западной церкви претендовали двое соперничающих пап, а с 1409 по 1417-й — даже трое, причем каждый из альтернативных понтификов пользовался поддержкой отдельных европейских государств или их групп. Конец расколу положил Вселенский собор католической церкви в Констанце (1414–1418).

Всему виной тамплиеры, скажут диванные конспирологи. Филиппу IV Красивому, королю Франции, нужно было что-то сделать со связавшим его по рукам и ногам финансовыми обязательствами великим рыцарским орденом, и потому-то он решил прибрать к рукам римского понтифика, чтобы тот ему в этом помог.

На самом деле и без Бафомета в отношениях власти светской и власти духовной бывает много чего дьявольски трудного. Особенно если власть духовная упускает из виду неизбежные перемены общественного устройства. В 1000 году какой монарх Запада мог представлять серьезный интерес, кроме императора Священной Римской империи? Да никакой, и потому папы, короновавшие императоров, вступили с ними в сложные отношения «любви-войны», в которой на стороне Рима бывали великие победы — вроде хрестоматийной сцены с императором Генрихом IV, босым, одетым во вретище и вымаливающим прощение в Каноссе. Но в 1300 году все уже было совсем иначе, национальные королевства (и их монархи) потихоньку набирали силу, обнаруживали всякие сложные политические интересы континентального значения и были не очень склонны принимать чей бы то ни было посторонний диктат в этой области. А в Риме сидел папа Бонифаций VIII, которому казалось, что на дворе по-прежнему XI столетие и что по его указанию любой строптивый монарх, надев власяницу, приползет испрашивать прощение. Филиппу IV Французскому действительно были нужны деньги — он портил монету, отнимал собственность у евреев, наконец, обложил податью французское духовенство, и вот тут-то случилась драма.

Папа Бонифаций отлучил короля (а с ним и всю Францию) от церкви, а заодно еще раз звучно провозгласил печально известную доктрину. Те «два меча», о которых походя говорится в Евангелии (Лк. 22:38),— это полнота власти духовной и светской, которая вручена-де апостолам, а значит, и преемникам апостола Петра — папам. Духовной властью распоряжается сам понтифик, а светскую милостиво вручает на время по своей воле королям и князьям, но контракт этот папа вправе расторгнуть в любой момент, поскольку «каждому человеку для спасения совершенно необходимо подчиняться римскому понтифику».

Что было дальше — известно. Бонифация VIII унизили и уморили в заточении (1303). Его преемника Бенедикта XI, хоть он и снял отлучение с короля Франции, говорят, отравили после восьмимесячного понтификата. А потом француз, избранный в папы в 1305-м и принявший имя Климента V, начал уступать один рубеж за другим — отдал королю пятилетние церковные сборы со всей Франции, дезавуировал громокипящую буллу папы Бонифация о двух мечах и, наконец, перенес Святой престол сначала в Пуатье, потом в Авиньон.

«Удивительно слышать, как лживые языки призывают то же Имя, и видеть, как ничтожные пергаменты с помощью свинцовой печати обращаются в сети, коими — именем Христовым, но действом Велиаловым — уловляются стаи неосторожных христиан... Вместо святого одиночества видим нечестивые сборища и толпу мерзких приспешников, вместо трезвения — роскошные пиршества... Говоря короче, кажется, что мы у персидского или парфянского царя, перед которым надлежит раболепствовать и к которому нельзя приблизиться без мзды»

(Франческо Петрарка, Liber sine nomine, V)

В этом ничего ужасного как будто бы даже и не было; Авиньон, вопреки обычному представлению, вовсе не был владением Франции аж до 1790-х, а что до самой ситуации «епископ города N сидит в городе Z» — то канонически она нормальна: на Востоке патриарх Антиохии давно резидировал в Дамаске, патриарх Александрии — в Каире, да и на Западе развилась практика назначения титулярных епископов in partibus infidelium, «в странах неверных» (зовешься ты каким-нибудь епископом Карфагенским, а на самом деле ты — коадъютор архиепископа Кёльнского). Вдобавок в Риме, превратившемся в осиное гнездо, где местные феодалы перестреливаются друг с другом из тех замков, в которые они превратили античные руины, папам было откровенно неуютно. А в Авиньоне — уютно: административные и финансовые дела церкви наконец-то приобрели приятную определенность.

Но, во-первых, в коллегии кардиналов получили большинство французы — а это уже не всем было по вкусу. Во-вторых, простонародному благочестию было трудно переварить сам факт отъезда «преемника князя апостолов» в дальние края (паломнический поток в Рим не сокращался — а как это так, побывать в Риме и не повидать папу?); когда в середине XIV века разразилась «черная смерть», великая эпидемия чумы, то иные говорили, что именно Авиньонское пленение ее и навлекло. В-третьих, нарождающиеся светские интеллектуалы в лице Петрарки, посмотрев на лениво-роскошную жизнь папского двора в Провансе, тоже негодовали. Да еще Столетняя война началась, и виды Франции на будущее выглядели поначалу, прямо скажем, скверно.

Понтифики засобирались обратно в Рим. Из семи недолговечных авиньонских пап дораскольного времени шестой — Урбан V (1362–1370) — даже съездил в старую апостольскую столицу, но ненадолго. Седьмой, Григорий XI (1370–1378), последний папа из французов до сего дня, все же решил вернуть и свою резиденцию, и все учреждения римской курии на берега Тибра — где и умер.

И вроде бы все пошло своим чередом, конклав избрал нового папу, виртуозно ответив всем ожиданиям. Толпа кричала: «даешь папу-римлянина или хотя бы итальянца» — и папой стал Бартоломео Приньяно, епископ Бари, но он был подданным неаполитанского короля Людовика Анжуйского, сына короля Франции Иоанна Доброго, так что налицо было некое подобие преемственности с французским периодом. Однако новый папа, Урбан VI, сходу сказал привыкшим к беспечности и богатству французским кардиналам, что их время вышло, что доходы курии надо тратить более благочестиво,— а потом и пополнил кардинальскую коллегию целой пачкой итальянских епископов.

Французы рассердились, собрались в Фонди под Римом и там, объявив избрание Урбана VI недействительным (дескать, пришлось уступить давлению толпы), выбрали нового понтифика, Климента VII. Свежеиспеченный антипапа, как можно было догадаться, вернул свою резиденцию в старый добрый Авиньон.

Тут уж началась беда. И прежде бывало, что на престоле св. Петра сидели моральные уроды — но все-таки можно было в этом увидеть их личное несчастье, а не урон для престижа папства. И прежде бывали антипапы, папы-соперники — но это были в основном локальные конфликты, не затрагивавшие все западное христианство в целом. Но теперь-то возникли два центра власти со своими кардиналами, со своими дворами и со своими внушительными притязаниями на каноническую полномочность. Кому-то из них нужно было слать десятину и прочие подати, с кем-то надо было договариваться о замещении епископских кафедр, да и на каждой мессе в каждом храме кого-то из них надо было поминать, в конце концов.

А значит, Европа впервые разделилась по формально-религиозному признаку. «Авиньонских» пап, Климента VII и Бенедикта XIII, поддерживали короли Франции, Шотландии, Арагона, Неаполя, Кипра, Кастилии и Леона — и герцоги Бургундские. «Римских» пап (их за то же время было четверо: Урбан VI, Бонифаций IX, Иннокентий VII, Григорий XII) — Священная Римская империя, Англия, Венгрия, Польша, королевства Скандинавии, Венецианская республика.

«Накануне битвы при Роозебеке в 1382 г. французские военачальники испытывают сомнение, развернуть или нет перед своими войсками орифламму против фламандских повстанцев, ибо священное королевское знамя могло употребляться только в священных войнах. И решение таково: фламандцы — сторонники Урбана VI, а значит, безбожники. <...> Похоже, что на исходе XIV в. в народе всерьез верили, что с начала Великой Схизмы никто уже более не попадал в рай»

(Йохан Хёйзинга, «Осень Средневековья»)

Это было возмутительно, поскольку было непонятно и непривычно. Отцы, деды и прадеды наши жили с ощущением, что за всех нас, от Атлантики до Балтики, где-то там молится один папа — а теперь что? Где тот камень, который не сокрушат врата адовы? К тому же соперники не жалели гомерически изобретательных, сложных, устрашающе красноречивых анафем в адрес друг друга. С одной стороны, изобилие этих проклятий в перспективе несколько подрывало саму веру масс в их серьезность и величие. С другой — делало священную войну из политических распрей, скажем, Англии с Шотландией, Франции с Фландрией, да и Англии с Францией: Столетняя война как-никак еще тянулась.

Вот тут в Западной церкви возникло упование на собор. До сих пор на Западе смотрели на церковные соборы как на что-то по большому счету церемониальное, как на совещательный орган при особе римского епископа, но теперь на кону оказывалась судьба самой этой особы. Сначала вышло неудачно. Вселенский собор, собравшийся в 1409 году в Пизе с одобрения ряда государей, а также университетов Парижа и Оксфорда, низложил соперничающих Бенедикта XIII и Григория XII, выбрав нового папу, Александра V. Но это низложение мало кто признал, хотя у Александра V, а затем его преемника Иоанна XXIII образовались вполне влиятельные сторонники — так что двоецарствие в Римской церкви превратилось в троецарствие.

Моральный авторитет всех троих понтификов крепче не становился, но и политические обстоятельства складывались так, что никто из европейских монархов не мог сколотить альянс в поддержку какой бы то ни было из трех сторон — не было бы счастья, да несчастье помогло. Пришлось, сконцентрировав влияние и вконец одумавшихся светских правителей, и богословов, и проповедников, созвать новый собор в Констанце — который низложил теперь уже трех пап и выбрал им очередного преемника, но на сей раз нового понтифика, Мартина V из рода Колонна, признал весь католический мир.

Каких-то сорок лет помыкались, сами справились, молодцы — и все равно для папства это была катастрофа. Внезапно оказалось, что залог здоровья церкви — не единоличный викарий Христа, а собор, и с этой претензией на коллективный голос в решении важнейших церковных вопросов папам пришлось бороться не один век. Даже Флорентийский собор, устроивший в 1439 году унию с православными греками, был весьма горд именно тем, что восстанавливает «кафолическую» соборную полноту церкви первых веков христианства — а не только тем, что приводит схизматиков под римское иго. Оказалось, далее, что Европа разобщена, дружба дружбой, а табачок врозь, вера в римские «два меча» под большим вопросом, и если королю такому-то по его практическим резонам удобно поддержать папу такого-то, то анафемы против него бессильны — никто больше не придет каяться в Каноссу. Наконец, приходится вспомнить, что еще одним эпохальным деянием Констанцского собора было осуждение и сожжение Яна Гуса (1415). Надлом, случившийся в церкви безо всякой связи с догматикой, совестью, благочестием, пастырством, спровоцировал ту волну реформационных движений, без которой заведомо не было бы и Лютера.