Новости

«Я так стар и спокоен… что желаю вам счастья»

Тексты Михаила Жванецкого за 2020 год в «Огоньке»

 

Любые слова ничего не скажут и ничего не добавят к печальной новости: ушел Михаил Жванецкий. Хотя такая формулировка все же не вполне корректна. Он остался собой и с нами, просто теперь в другом измерении. А его мысли, чувства, интонации, наблюдения — они все в строчках его произведений, в которых не то что слово, а и знак препинания имеет значение. Последние годы он публиковал свои маленькие шедевры только в одном издании — в «Огоньке». Подборка «Осенний блюз» вышла совсем недавно — в октябре.

 

Осенний блюз

Детские игры

В 7 лет началась война.

Отец главврач сельской районной больницы.

Квартира в больнице. Дом. Сад. Трехколесный велосипед.

Пианино. Учат музыке. Хуже игр, чем на пианино, нет. Выручила война.

Отца на фронт. Я впервые в жизни в автомобиле на станцию. Грузовик «Газ». Я впервые впереди себя не вижу лошадей. Пробка радиатора и дорога, сама бегущая под колеса. Сама бежит издали ко мне и под колеса.

Следующая игра из Винницы. Товарный эшелон. Бомбы. Мы в поле. Мама меня маскирует лопухами. Дальше — в Среднюю Азию.

Письма папы с фронта — «привезу тебе игрушек».

Отца перевели главным врачом эвакогоспиталя в тыл. Весь город — больничные халаты, одноногие в тапочке, в подвернутом кальсоне. Стоят на физкультуре на одной ноге, с мячом в противоположной руке.

В городе Котовске в конце 44-го — патроны, патроны… Все игры с патронами. Костер. Патроны в костер.

И на станцию. Эшелоны…

«Дяденька, тетрадку, карандаш!..» Эшелоны не останавливались. На ходу выбрасывали какие-то толстые тетради, карандаши.

Отец в Одессу. Двоюродный брат в Одессу. Дядя с фронта из Германии в Одессу. Нас на 30 метров пять человек.

Играюсь. Револьвер отдельно, обойма у дяди. Все игрушки — наганы, револьверы. Самые красивые — никелированные браунинги.

Один конек на валенке, второго нет. Веревками к валенку и за грузовиком.

Игра с растопкой печи семечковой шелухой. Макуха — плоский кусок выжатых семечек. Масло отжали. Макуха детям — сосём, сосём… Вкусно.

Конек, макуха, револьвер без патронов и весь базар безногий и безрукий. Бушлаты. Рукавицы с двумя пальцами и со страшным визгом доски на четырех подшипниках. И очень ловкие безногие в орденах отталкивались деревянными стукалками от тротуара.

И все веселые — победа, победа…

Свернули голову авторам уничтожения целых народов в красивых мундирах. И мундиры на пленных в лохмотьях.

Хорошее, здоровое, интересное… нет, не детство, а первая страница жизни.

 

Заголовки

Под многими интересными названиями я жил.

Часть жизни — идущий на медаль.

Потом — комсорг веселый.

Сменный механик-юморист.

Красивые волосы.

Артист на производстве.

Потом — бабник.

Потом — Мишка-хохмач.

Потом — Ты смотри, скоко он имеет. Это ему Райкин плотит?

— А кто? Государство? За эти хохмы?.. Да я б гроша ломаного…

— Может, он еще стучит на кого…

Потом я долго был — не писатель.

Потом — одесская скороговорочка.

Потом — Что он имеет против нашего народа?!

Какое-то время был русофобом.

Какое-то время — антисемитом.

Потом — самый народный.

Потом — фен?мен, но не писатель.

Потом — феномен, но не сатирик.

Потом — наш популярный сатирик.

Потом — наш известный сатирик.

Потом сразу — Да какой он сатирик?! — Дерьмовый хохмач.

Потом — некий символ.

Потом — доперестроечный гений.

Потом — Сальные шутки сальным ртом. Перманентно пьяный выползает с бокалом и лезет в экран.

Гениальный затачиватель каменных стрел.

Потом —

— Как у него всё это не кончается?

— Что?

— Да всё это!..

Потом —

— Его забудут еще до того, как меня в школах начнут изучать.

И как ему не стыдно, что на него так смотрят?

— Как?

— Ну, с обожанием.

— А что ему делать?

— Ну, как-то прекратить. Пусть Яша им гордится, если ему больше нечем гордиться.

— Это читать глазами невозможно.

— Поверхностная дешевка.

— Его любят, как целлулоидного пупса.

— Что он несет, если его не понимают.

— Кто?

— Люди, кто!

— А что там понимать? Да на хрен… Я лучше поржать пойду.

— А где ты будешь ржать?

— Да в Кремлевском. Теперь вся ржачка в Кремлевском. Бери билет и ржи. Над пропастью.

— Это вы против Америки ржёте?

— И против Америки, и против торговли, и против медицины. Мы там против всего ржём.

Так и жил… Так и колебался.

От поверхностного хохмача до… «Не пойду я на него. Там думать надо».

Такие вот колокола.

А я всё это сижу, слушаю.

Конечно, пусть говорят.

Конечно, пусть спорят.

Но я-то это всё переживаю!

***

Как жизнь складывается.

Я для мыслей записные книжки завел.

Половину лет мысли вытеснялись адресами.

Вторая половина — адреса вытеснялись мыслями.

Первую половину был интересен женщинам.

Вторую половину — людям.

 

Это всё, что нужно

С возрастом образовалась масса ненужного: гантели, запонки, одеколоны, кремы, складные ножи, инструменты, какие-то полные бутылки и, боже мой, эти телефоны, и тренажёр, и спортивный костюм.

И велосипед, и старые пластинки.

И вся музыка.

То ли это путь, то ли — память.

И даже личная жизнь в письмах, в помаде, в телеграммах, квитанциях.

И два детства — одно свое, другое сына.

Почему так много ненужного?

Я ведь живу! — Все говорят, что живу.

Комнаты лишние — кроме одной.

Раковина, душ, туалет.

Часы, телевизор, несколько книг.

Бумага, стол, кровать.

Остальное — исписанные листы.

Одежда одна.

Немного. Но чисто.

Это всё, что было нужно!

Это всё, что будет нужно.

Это всё, что нужно мне по-настоящему.

Остальное всё равно потерял.

Оно теперь у кого-то.

***

Трудно предсказать наше будущее…

Главное — это не ошибиться!

Я будущее предсказать не мог.

Я всё время предсказывал прошлое.

И не ошибся.

 

 


 

Цена вопроса

Если нет сатиры, значит, есть оппозиция.

Нет оппозиции — есть сатира!

Сатира есть.

Ирония исчезла полностью.

Исчезли ироничные женщины и мужчины, то есть носители тонкого ума.

Исчез намек. Пропал.

Путем повсеместного удара в лоб, пинка под зад пропал намек, нюанс, оттенок.

За новую жизнь, что хлынула не из нас, а к нам, мы заплатили откат — культурой.

Черно-белое описание жизни в стране.

Отсюда нет удовольствия от ума.

То есть сказать, не договорив, и понять, не дослушав.

Мы хохочем, не запоминая.

Или запоминаем, не смеясь.

Причина одна — перетечка мозгов в другие места.

Маятник качнулся вправо, пройдя золотую середину.

Как брюки — то выше, то ниже.

Брюки ни при чем — надо талию иметь.

* * *

Не пойму, наши действия в чем состоят?

В том, чтобы избегать, или в том, чтобы проявлять?

Одинаково велик смысл в том, чтобы избежать, не проявляя, если ты гад.

Или проявить, не избегая, если ты герой.

Во втором случае славы больше.

В первом — здоровье крепче.

Этот внутренний спор должен решить каждый с помощью семьи.

Да, все, что мы делаем, вроде бы лишено смысла. И вроде бы не приносит удовлетворения.

Но мы хотя бы не стали теми, от кого страдают другие.

Мы точно уменьшили количество этих ребят на себя.

А может быть, и еще на кого-нибудь.

 

Дорога в Сколково

Когда мы привыкаем и перестаем, они начинают хотеть.

Мы либо мучаемся, либо не подчиняемся.

Либо не хотим того, чего хотят от нас.

Мы отстали в науке, видимо, далеко.

И нам построили дорогу в Сколково, чтоб догнать. Чтоб туда идеи подвозить в людях.

Вот у них там климат другой и все время что-то появляется. Как мандарины, как апельсины, как айфоны, как планшеты.

А мы пока строим дорогу туда, где пока ничего нет. Но должно появиться, если подвезут.

Но, чтоб подвезли, должно появиться там, откуда строят дорогу.

А у меня идея — не платить, пока что-то не появится.

Уверен, что это будет ни на что не похожее.

Для этого есть изобретатель. Кого он назовет — назначить его начальником, чтоб тот назначил себе подчиненных: от одного до трех.

И не платить, пока у них в головах, телах и членах что-то не появится.

Чему нас учат в институтах? Учат… Учиться еще надо, чтоб учили работать в одиночку и этим зарабатывать.

И, боюсь, что руководить нами должны, наконец, кто?

Женщины!

Вот такие мысли родились у автора при плюс 32 градусах в тени его головы!

 

Для улучшения жизни

Я говорю: на самый крайний случай у нас резерв — как ни у кого, уникальный. Это такой резерв улучшения нашей жизни, что им даже страшно сразу пользоваться. Это такой всенародный НЗ! Это такой мгновенный сумасшедший рывок вперед…

Я говорю о моменте трезвости. Народ призвать не пить немного из того, что пьем. Чуть-чуть не пить. По времени, конечно, не по количеству. Призвать один раз, два раза никто не даст попробовать. Где-то не больше 60 минут. Если всей страной по сигналу во всех телевизорах большой колокольный звон, минута молчания и по команде президента 60 минут вся страна — ни капли в рот… Только 60 минут для высокоточных работ.

Ну, затягивать момент трезвости нельзя, чтоб страна нервически не задохнулась. Но если продлевать, или, как сейчас говорят, «продлять», по 5–10 минут, то можно дойти до невиданных 2–3 часов в день. В наших масштабах, при нашем питье, при такой территории — это как растянуть Байконур на всю страну. И без затрат, на одной экономии.

Причем каждый не пьет добровольно, чтоб помочь не себе — себе никто не будет, ментальность дурная — стране помочь. Стране — поймут.

Добровольно в день 2 часа не пить. Потом — три, потом — до обеда. Ну, все, дальше страшно предвидеть… Но до обеда — будь добЁр, будь страшно добЁр до обеда. Ради обороны, ради науки, ради детского учебного года.

Мужики поймут. И девочки наши, колокольчики сладкие, поддержат. От них все зависит. Если она тепло проводит, мужик на работу — как на фронт.

Представьте, если мы при социализме, напиваясь по субботам, воскресеньям, пятницам, понедельникам, 8 Марта, 7 ноября, 23 февраля, не считая 5-го и 20-го каждого месяца и дней рождения своих и друзей, если мы, работая практически только в конце года и конце квартала, вывели страну в передовые, то что будет, если мы освободим хотя бы четверг? Понедельник никто не просит — здесь нормальные люди сидят.

И если всей страной не пить до обеда каждый день, а четверг — целиком, то эта зараза может распространиться и на сельское хозяйство, где наш мужик пьет от просторов, от полей бескрайних, от того, что нет у него ощущения, что кто-нибудь когда-нибудь это всё может обработать.

В общем, это будет такой переворот, такой рывок, такой пищевой прорыв — святой момент трезвости, требующий, однако, большой осторожности, потому что такое же горе, как от пьянства, может пойти от трезвости, если насильно отнять у человека выход.

* * *

В Москве и в Питере люди молчаливые, ибо сумерки всегда.

А гламур болтлив. Он на солнце.

Вся болтливость из слов: «Я на солнце, я на солнце! Посмотрите — я на солнце!»

Посмотрели — да, она на солнце.

Ни от нас, ни от нее ничего больше не услышишь.

А тут вдруг из-за забора: «Посмотрите — я с деньгами! Я с деньгами!»

Посмотрели — да, он с деньгами.

Удовольствия нет никакого смотреть на того, кто с деньгами.

Вот ему на нас смотреть приятно.

Еще ему важно, заметили ли зрители, что он с деньгами?

Заметили, заметили.

А кое-кто и заприметил.

Пусть будет осторожен.

 


 

Что имеет значение

Оккупанты

Почему мы так любим животных?

Мы их победили. Они избегают нас. Они прячутся.

Мы по всем правилам оккупировали их территорию.

Непокорных и крупных истребили.

Покорных и слюнявых загнали в курятники и в псарни.

Мелких и пушистых рассовали по квартирам, чтоб было на ком лежать утомлённой руке. Совсем мелких загнали в подполье, где они пищат и грызутся.

Тех, кто в дорогих шубках,— размножаем, откармливаем, измеряем линейкой, затем снимаем их шубы и надеваем на себя.

Конечно, это грабёж. Но мы так не считаем.

Мы считаем, что нам жить важнее, чем им.

Ибо мы: во-первых, атом разобрали и получили из него бомбу.

Потом автомобили бензиновые быстроходные, чтоб стоять в пробках и на перекрёстках. Потом мы... Что ж ещё... Непрерывно общаемся друг с другом по телефону, от этого неимоверная ненависть возникает вместе с дружбой, ибо спрятаться негде.

Потом мы играем в футбол со всем миром, где на трибунах либо огромная злоба, либо дикое ликование с кровью и потасовками в зависимости от количества голов.

Потом мы летаем очень быстро и не видим ни хрена внизу, где размещаются наши территории, отвоёванные у зубастых и пушистых.

Летаем мы вместе с нашими тётками, одетыми в ворованные у соболей шубы и в ворованные у быков туфли.

Ничего не меняется от того, что мы взлетели или сели.

Всё выглядит одинаково, и сам полёт не отличается от сидения перед полетом, чем мы очень гордимся, и, прилетая туда, куда не очень хотелось, садимся точно так же и едем, в общем, туда же, где опять садимся или ложимся, чтоб вечером опять идти туда, где опять садимся.

То есть мы либо садимся, либо ложимся, чем очень гордимся…

Ещё у нас есть фестивали кино, фото и писчебумажные, одинаковые по годам, по местам и по произведениям, чем мы очень гордимся, хотя победителей не перевариваем и не знаем, почему они победили и почему мы их не перевариваем.

Есть звёзды, которые не переваривают публику, а публика держит их, оккупированных пушистиков, чтоб рассматривать, как они едят, совокупляются и на что живут, подбрасывая им деньги, чтоб были лучше видны и не протестовали против совокуплений на подиуме. Этот главный интерес и удовлетворяется кино, ТВ, газетами, злобно кричащими из-под кровати: «Мне плохо видно!».

Есть ещё армия и солдаты, хорошо одетые, вооружённые и не совсем сытые. Сидят на базах и в лесах, готовые к уничтожению солдат в другой одежде. Если их долго не использовать, будут бить своих, чтоб не терять форму.

У побеждённых чешуйчатых и пушистых мы постепенно заимствуем полигамность. Только оглянувшись назад, знакомишься с половым партнёром.

Конечно, никакой волк или лев не оставляет после полового акта львице баранью ногу или пару копеек на расход. Но это нравы диких. Они исчезли вместе с дикими.

Конечно, рычание, завывание, драки и укусы современных животных вызывают смех у разработчиков беспилотников и ковровых бомбардировок.

И смех правильный. Только таким способом можно уравнять нас и продовольствие. Потому что дорогую спортивную мощную машину чтоб разогнать, надо уже не животных, а нас давить... Нас надо убрать с дороги... Она низкая, ей трудно давить человека. А 350 км/час надо. Приходится пускать впереди бульдозер с экипажем и без громкоговорителя. Пусть едет точно по маршруту... Трассу нужно очистить. Этим мы гордимся.

Рай для отдыха у нас старомодно изображают в виде пляжа и пальм. Хотя этого всего почти не осталось. Там непрерывно отдыхают победители на войне, на бирже, на кинофестивале.

Толпа сгущается, сдвигается и телами рушит кирпичные стены.

Полиция пока сзади, но скоро будет в первых рядах борьбы за существование.

И мы, вместо того чтобы пережениться, перебьем друг друга, не прекращая общения в Facebook и блоги с разоблачениями.

А наши остатки залезут в берлогу и попросят убежища у тех, кто там ещё жив, чтобы согреться и душу излить.

 

Обман

Меня обманывают, потому что я переживаю.

Какой смысл обманывать того, кто пропускает обман мимо ушей, или того, кто не слушает обман. Граждане! Какой толк? Зачем? Смысл какой?

Какая радость от выдумки, от жалобы?

Обман всегда связан с жалобой.

Обман связан с просьбой.

Обманывая, рассказывать о себе, о своём здоровье, о своем тяжёлом положении как раз, как назло, накануне его большого взлёта, огромных заработков, и тут на тебе — перелом ноги, ребра, сустава, мозгов.

— Ты в гипсе?

— Уже снял. Но прихрамываю.

Самый тонкий проход в душу — просто рассказывать.

— Такая жара. Ни кондиционера. Ни воды. Такой холод. Батареи надо менять. Крыша протекает. Штаны износились, эх...

Потому вас и обманывают, что вы выслушиваете.

Хотя, казалось бы, какой смысл выслушивать того, кто дважды соврал. Кто трижды соврал. Что отвечать врущему? О чём с ним?

Вам ему сказать нечего, кроме того, что вы здоровы. Если вы скажете, что больны, вы услышите поток лжи... Только: «Я здоров. Всё хорошо. Ты замечательно выглядишь».

Дайте понять, что вы его поняли, и на все жалобы: «Я рад, что у тебя всё так хорошо… Как хорошо?.. Так хорошо!».

Вы чувствуете, что дикий разговор во взаимном тупике... Он столбенеет. Сверните в переулок, даже если вам туда не надо. Куда бы вы ни рванули — там лучше. В себе вы кое-как разберётесь. В нём — никогда. Оставьте его там! Кто-то его отравит или подожжёт. Как можно войти в положение врущего человека?

Мы попали с нашим воспитанием в мир обмана. Он торчит из земли, свешивается с карнизов, торчит на экране. Взамен огромного слоя советской лжи, что в виде чёрной тучи ходила над нами, на нас опустился обман в виде тумана. Этот туман из политики, рекламы, знахарства легче пережить, но трудно перенести.

Не надо говорить о человеке, который врёт! Не надо получать от него письма и звонки. Повесьте трубку…

Почему крик «наших бьют!» — собирает толпу? А крик «наших дурят!» — никогда? А надо собираться!

Ибо, ах, ибо этот обманывает того.

Тот — того.

Тот — того.

И самый тот — моего.

Этого «наших дурят!» терпеть нельзя.

От вас буквально полчаса

— Нам от вас нужны буквально две-три встречи. Размышления о жизни и о себе.

— Я понимаю. Но у меня нет времени.

— А если мы пройдёмся по городу часика два и вы просто поговорите о себе?

— Но я не могу выйти из дому и заговорить. Это же не два часа. Это два часа и вся жизнь.

Нужно быть готовым, чтоб выйти к камере и заговорить о себе. Кто же может так сразу? Кто-то может, наверное…

На два часа набрать воспоминаний — мне три-четыре дня или больше...

Я не могу заговорить по просьбе присутствующих камер, не знаю, почему. И не из-за ответственности. Я не ценю свои слова. Я боюсь неправды. Я боюсь глупости. Я боюсь путаницы. Я боюсь себя.

Какие-то слова вынашиваешь. Мысли обкатываешь. А главное, с ходу их и не выразишь. Но под телекамерой — нужно. Ты же уходишь в неё навсегда. Ты не должен нагадить в вечность.

А эти звонки — «мы отнимем у вас всего полчаса, час, пятнадцать минут». Невдомёк, что ты на пятнадцать минут уйдёшь в будущее.

Это очень много.

И будет очень стыдно за неудачу.

Слово «стыдно» здесь годится, как нигде.

И вообще — что такое правда, что такое достоинство, талант?

Из чего состоит имя?

Даже если дом ещё крепок, не должен осыпаться фасад.


 

За жизнь без цифр

Жизнь прекрасна без цифр. Все, что выражают цифры,— все мне не нравится. Это конфликты с друзьями, с соседями.

Это тайные вздохи и ваша внезапная мрачность.

Это пересчитывание ночью шепотом.

Это килограммы на весах, это минуты на часах.

Это дроби гипертонии, это пульс, диоптрии, анализы, растраты, долги и проигрыши в казино.

Это зарплаты, пенсии и продолжительность жизней, это штрафы, нарушения, цены на базаре.

Что вам из этого нравится?

А часы приема, время работы и количество взятки?

Все, что в цифрах, чревато скорым концом или крупными неприятностями.

Есть и радости, конечно, но они такие скоротечные, такие мелкие и, главное, втягивают вас, приучивают, развивают привыкание к цифрам.

Вы от своих цифр перебрасываетесь к чужим, мечетесь между своими и чужими цифрами.

И они вас убивают — и свои и чужие. Вас убивает сравнение.

А тот, к чьим цифрам присматриваетесь вы, тоже присматривается к чьим-то цифрам.

Ну, казалось бы, ему-то зачем, а тоже не спит, тоже переживает, свои сравнивает, страдает, губами во сне шевелит, проценты, доли во сне делит-вычитает.

Разве успокоится он когда-нибудь?

Когда-нибудь? От чего-нибудь?

Тот, кто ушел в цифры, разве перейдет к жизни слов, снов и прикосновений?

Не перейдет он.

Мир цифр — мир наркотический,

Зависимость обоюдная.

Ты страдаешь от них, они страдают от тебя.

Господи! Да война — это цифры.

Война — это война цифр.

Человеческие крики за цифрами.

Человеческие раны за цифрами.

Кто управляет нами — управляет цифрами.

А все говорят, за цифрами стоят, сидят, лежат больные, здоровые, раненые, озверевшие и ставшие одинокими.

Да он разве видит?

Да он разве расстраивается?

А за кого переживать?

Там же цифра один встречается только, когда он говорит о себе.

О всех других пошли нули.

Количество нулей убитых и взорванных.

Эти нули строем идут, в грузовиках едут, в подлодках тонут и даже в театрах аплодируют. Пока…

Пока не загремел мир цифр, все мы стоим, лежим, любим и детей держим в строгости — для следующего поколения цифр.

Как цифры потоком — значит война, значит, кончились личности, закончились арии, смыслы, метафоры и колыбельные.

Эй, нули, Родина вас зовет вперед!

* * *

На самом деле помогают книги, в которых вдруг совет:

— Давайте переживать неприятности по мере их поступления…

Или мой отец:

— Не спеши и все сбудется... Иди прямо и смотри прямо…

Одно сбылось…

Я уже не спешу…

Был лозунг:

— Ни одного человека без книги, то есть — читайте!

Сегодня:

— Ни одного человека без книги, то есть — пишите!

Читателей на всех не хватит — бояться некого…

И все-таки желаю найти книгу по сердцу и пережить неприятности вместе с автором.

Что-то новое.

Все-таки, чтоб стать умнее, надо читать.

Другого выхода нет.

Думаю, желающие стать умнее есть.

Все книги — ваши.

Имя автора не имеет значения.

Книги теперь ваши.

Желаю переживать неприятности вместе с автором.

 

Ищу собеседника

Сейчас собеседники на вес золота.

Это особая порода людей.

Ты ему позвонишь и скажешь два слова:

— Ты представляешь?!

И он заведется, как кабриолет…

— А как же! Я уже давно не перевариваю…— далее по списку: — Этого болвана… Этот ресторан… Его жену, ее друзей…

А ты скажешь:

— Кто его предупреждал тридцать лет назад? Не подходи к ней. Увидишь — тикай.

А он женился. Теперь она пьет. А он в тряпье.

А я пишу и плачу от радости — нашел тебя, чтоб поговорить.

Теперь, чтоб поговорить, надо заказывать авиабилет за три недели.

Везти шесть мест багажа, полчемодана набросков для будущих бесед.

Что такое «порода собеседника» — ты начинаешь, он продолжает, ты развиваешь, он завершает, ты уточняешь, и он хохочет. А ты сидишь скромно и подбрасываешь из жизненного опыта и переделанного черновика 1978 года.

И трогательно, как я давно заметил,— не нарушайте моего одиночества и не оставляйте меня одного.

Ибо, чтоб блеснуть, надо вспомнить!

Новые изобретения уже вялые, как старые друзья.

Как ни напряжен, но все равно мягок.

Короче, ищу собеседника любого пола.

 


 

Законы неслучайности

Божественное

Бог есть. Это доказано или докажут на днях.

Бог в таланте человеческом.

Бог в доброте и помощи.

Творчество есть деяние Божие.

Наша память — его записи нам на будущее.

Вдохновение — когда после сосредоточенности рождается что-то незнакомое автору — результат встречи с Ним.

Конечно, Бог неясен, неконкретен, незнаком.

Бог в интуиции.

Он в перемене настроения.

Бывает настроение хорошее, что бы ни происходило, потому что всё! — Потому что больше в плохом быть нельзя.

Это Он в настроении.

Вы забыли, что произошло, а настроение осталось.

Он в почерке, и в расстановке букв, и в походке, и, кстати, в отпечатках пальцев.

И в сомнениях, и в ужасе, и в панике перед победой, и в тревоге после нее.

То есть Он там, где что-то делается. Он там, где работает человек…

 

Счастье

Я так стар и спокоен… что желаю вам счастья. Счастье — случай.

Говорю как очевидец, как прагматик.

Счастье, если тебе приносят ужин, а ты не можешь оторваться от своего текста.

Счастье, когда ты выдумываешь и углубляешься, а оно идет, идет, и чувствуешь, что идет.

Такой день с утра, за что бы ты ни взялся. И вокруг деревья, и солнце, и пахнет воздух, и скрипит снег, а ты тепло одет. Или в дождь, когда ты в плаще на улице и льет, а ты стоишь.

И счастье — это человек.

И путешествие не путешествие, и Африка не Африка, если его нет.

А один маленький, нежный, невозможный.

Как мучительно счастливо, как больно и отчаянно, как слезы от немощи выразить ему.

Ты только смотришь на него…

Твои глаза как два прожектора.

Ты светишься, ты светишься.

Она существует. Эта мучительная борьба нервов.

Эта тревога рядом и боль вдали. Это мучение, так мало похожее на радость.

И рождается между сердцем и дыханием.

И только потом, когда спадает высокая температура, ты поймешь, что это было.

А этот маленький и нежный, весь твой, ребенок или женщина.

Он приходит и занимает весь дом, всю душу.

С ним идешь и удивляешься.

С ним впервые видишь и рассматриваешь книги и травинки и начинаешь понимать кошек и собак, чувствуешь добрые руки угрюмого человека и говоришь, говоришь, говоришь.

Стены переходят в улицу, улица в лес.

А ты говоришь, как будто никогда этого не делал. Пропадает стеснительность, исчезают корявые слова, и ты говоришь, говоришь, говоришь…

 

Научимся

Почему мы обращаемся к Всевышнему в горе?

А ведь иногда можно и поблагодарить.

Можно такие же эксперименты предпринять и пониже.

Люди, живущие чище нас, давно это делают.

Говорят «fine», говорят «good».

Раздражают нас улыбкой без причин.

Раздражают нас вопросами: «Как спали?» — а мы или свирепеем, или отвечаем серьезно.

Да, хорошее воспитание включает много фальши, но исключает напрасные тревоги.

В то же время отсутствует брезгливость.

Пробирку с чужим анализом берут в руки.

Постель больному меняют все.

Аристократизм никак не мешает вынести ночной горшок.

Мы стесняемся и улыбаться, и убирать.

Странно, но мы, выросшие в этом всем, брезгливы.

Стесняемся человеческого организма.

А столько, сколько пролито всего этого у нас…

Стесняемся улыбаться, объясняться и выносить горшок.

В общем, не фальшивим.

За что нас и любят только те, которых мы содержим.

Остальным нет ни до нас, ни до себя, ни до кого дела.

То есть кратко: все живут в дерьме.

Но кто-то научился это перерабатывать.

А кто-то научился в этом плавать!

***

Избранники народа

Во всех странах выглядят одинаково.

А что же ты хочешь? —

Сказал я, глядя в зеркало…


 

Мысли вслух

В графе

Я тебе скажу, пацан: каждый должен жить по графе своей.

Дерьмо — в графе «дерьмо». Пусть живет, пусть ест, спит, но в графе «дерьмо».

Женщина — в графе «женщина». Понимаешь, не мужик, не лошадь, не начальник-матюгальник, а женщина. И пусть в этой графе делает все что хочет: рожает, не рожает, ссорится, мирится, целуется. В графе «женщина».

В графе «мужик» — мужик. Не баба, не дите, не трус, не лжец поганый, не иждивенец при семье, а Мужик. Вот пусть там и решает, и руководит, и дела заводит, и деньги зарабатывает, и не прикидывается, что их заработать нельзя в графе «мужик».

А дите — в графе «дите». Пусть живет, как дите, громко и радостно, пока в другую графу не перейдет.

Когда каждый живет в своей графе, они и меньше пересекаются, и живут больше и лучше.

А весь этот список красиво называется «народ», которому тоже не надо свои границы пересекать.

Но об этом — в другой диссертации.

В окружении обмана

Люди бывают несчастные и счастливые.

Тогда у несчастных есть стимул, а у счастливых — опасность.

Сегодня можно рваться к карьере и к деньгам.

Вчера только к карьере.

Карьера делает людей одинаковыми и жестокими.

Богатство делает людей разными и жестокими.

Одно и другое вызывает у остальных зависть и ложь.

Все эти два типа поднявшихся людей пытаются разгадать обман и воровство.

Но всегда попадаются.

И привыкают, выделяют под обман и воровство определенный процент.

Таким образом, возле них кормится этот выделенный ими процент воровского окружения.

Но как это терпеть возле себя?

Хотя в неразгаданном виде они очень удобны.

А жестокость в том и проявляется, чтобы наказать того, кого любишь.

А воровство в том и проявляется, чтобы украсть у того, кого уважаешь.

И никто, никто не меняется из-за любви!

 

Начинаем предвидеть, когда видим

 

Миша, мне нетрудно отдать жизнь за друга.

Трудно найти друга, за которого отдашь жизнь.

Была б война, был бы командир, сказал бы за кого.

И я бы подумал.

Во время войны, Миша, жизнь ничего не стоит.

Поэтому так много подвигов.

Пока не научатся.

Как наши научились к 43 году.

Вся дисциплина в выдумку пошла.

И, оказалось, что мы на ходу придумываем лучше всех, когда соединяем нашу голову с вражеской техникой.

Они ведь ковали, отливали, вытачивали, готовились.

А для нас внезапно, как обычно. Как наводнение.

Начинаем предвидеть, когда видим.

Тогда и появляется Жуков и Кутузов.

И, честно говоря, люблю я свою страну.

А, куда ещё деваться? Ей-богу!

Либо чужие, либо свои.

А пока, извините, я заторчал в пробке…

Размышляю, короче…

 

«Роллс-ройс» с мигалкой

В советское время — счастливое время было счастливым оттого, что у всех были свободные мозги.

Кормили кашей.

Одевали в обмундирование.

Выучивали устав…

Кто думал о заработке?

Думали о дружбе, о книге, о любви, о турпоходах.

Все читали книги — в метро, в КБ, в очереди.

Какая мысль гложет?

Стой себе в очереди.

Полдня за молоком.

Полдня за сыром.

Полдня за мясом.

Полдня за сапогами.

Стой спокойно, расслабленно, пять минут — шаг вперёд.

Думай, о чём хочешь, читай, вспоминай прочитанное, пиши письма, романы.

Учи английский, общайся, принимай поздравления с днём рождения.

И ты не один.

И ты движешься по замысловатому маршруту.

Жена знает, где ты, ты знаешь, где она.

Тёща еду в очередь носит.

Это отдых для мозгов.

Следующий отдых для мозгов — собрание.

Производственное, партийное, комсомольское.

Поднять, укрепить, создать.

Производительность, дисциплину, атмосферу.

Кто возражает, кто согласен?

Да все!

И думай о своём.

Два часа свободного времени.

А потом ещё два часа добираешься домой с друзьями через пивную, через вокзал, буфет.

Кто сейчас так сидит, у кого свободные мозги?

А ещё Советская власть обожала КБ, НИИ и Управделами академии наук.

Все курилки — битком…

В туалетах меряют дублёнки.

А в комнатах — настроение…

Начальник войдёт — ты животом ящик задвигаешь.

К начальнику войдёшь — он животом задвигает.

А в ящике — детектив, рюмашка, огурчик, колбаска, горчичка…

Мозги свободны.

И советские труженики не боялись тонкого юмора и сложных стихов, литературы, произнесённых со сцены вслух.

Ибо место для их размещения всегда находилось.

А также для бардовской песни, розового заката и сплавления вниз по бурной реке.

Ибо было великое противостояние двух генеральных систем — всеобщего равенства, дружбы и борьбы за производительность труда с одной стороны и неравенства, конкуренции и уже высокой производительности труда с другой.

И в пику обществу потребления нами было построено общество чистых гуманитариев, погруженных в журналы, стихи, песни, реки и тайгу.

Это было дружное общество борцов с собственным построением социализма.

С коммунизмом боролся каждый.

Кто здесь родился — от первого секретаря до дворника, только что защитившего диссертацию по прозе Лермонтова — все боролись с коммунизмом, этим самым подпирая и укрепляя его и не давая ему упасть.

Все работали после работы и собирали тысячные толпы отдыхающих после отдыха на работе.

Читали и передавали, пели и разучивали.

Тогда стали понимать стихи.

Сложная поэзия Мандельштама перестала быть сложной и запоминалась мгновенно.

Сложнейшие формулы физики были развлечением для слесарей.

А у синхрофазотрона трудились обычные деревенские парни.

Временами по Красной площади ездила артиллерия и ракеты.

И музыка звучала в этот день с утра.

И что-то выбрасывалось, подбрасывалось, выкидывалось в виде булочек и бутербродов.

С песнями и стихами было хорошо.

Еды не было по-прежнему, по-видимому, по-пустому (из грамматики).

Не давалась гуманитариям еда.

Не заполняла она столы и прилавки.

Не давалась одежда.

Что-то надо было продавать.

А песни писала вся страна.

И продать их было трудно.

Особенно за границу в общество потребления.

Там тоже потребляли пищу и не хотели песен.

Там тупо и однообразно вкалывали, усыпая себя вещами и магнитофонами.

Не имея сил петь и сплавляться по горным потокам.

Там платили за всё, что продавали.

Отчего было много продуктов и товаров, чтобы это всё продавать.

Там не пели просто так хором и в лицо друг другу, там продавали хоры и покупали голоса.

Физики у них не шутили, а клепали бомбу, секреты которой продавали нам шпионы.

Хотя и были поклонники нашего строя, но оставались там и продавали их тайны.

Наши тайны там шли плохо.

Один автомат, один самолёт.

Стихи не брал никто.

Юмор не переводился.

Шла икра, веками вынимаемая из животов наших рыб.

Там непрерывно изобретали велосипеды, лекарства, транзисторы и Интернет.

Чтобы заработать и продать.

И ещё заработать, и ещё продать.

Наши, побывавшие там, возвращались, обвешанные транзисторами, сандалиями и долго и туманно говорили о свободе и слушали транзистор.

Постепенно привлекательность вещей стала расти, особенно у наших женщин, которые всегда предают тылы мужчин и выбивают из них волю и непреклонность.

Мужчины в ногах валялись у властей, чтоб поехать и привезти вещи и косметику.

Противостояние стихов и косметики продолжалось аж долгих 80 лет, и женщины победили.

Они перестали петь и стали хорошо пахнуть.

Мужчины отбросили гитары и сели за руль.

Дети выбросили книги и ударили по кнопкам.

Со сцены застучали ударники-стукачи.

И матерным светом засветилась попса.

Такая мелкая, чёрненькая, въедливая, проникающая сквозь мельчайшие щели и запоминающаяся не творчеством, а местом пребывания.

Учёные стали продавать, не изобретая, тело, мозги, степени и метрики.

Спортсмены поменяли массовость на отъезд с продажей мастерства на Запад.

Газеты перестали анализировать и стали продавать случаи и катастрофы.

Появились журналы, продающие шёпот первой брачной ночи.

Секс стал прозрачным, покупным и продажным.

Вначале продавали по одному, а потом попарно, разнополый и однополый.

Дабы покупатель мог сам смотреть или сам участвовать.

Песни продавались незапоминаемые, чтоб чаще сменять друг друга.

Что толку, если народ поёт одну песню и больше не покупает.

Книги читаемо-выбрасываемые или выбрасываемо-читаемые.

Их жизнь — как у продажной женщины — одна ночь или два вечера.

Юмор приобрёл внешность…

И потерял авторство.

Он стал похож на огромную свалку, где копошатся будущие и бывшие.

Юмористы выбирают для себя репертуар, а публика с удовольствием наблюдает.

Поступило в продажу искусство для освобождения мозгов, души, желудка.

Прямо видно на экране, как освобождается организм от съеденного, выпитого, наболевшего и пережитого.

Это так! И кто осудит?

Были мозги свободными — искусство было задачей.

Стали мозги занятыми — оно стало ответом.

Сидим мы, люди, оттуда перешедшие сюда, и плюёмся — какая пошлость.

А это — освобождается организм.

Шахматы сверху опустились вниз и расчертили поле.

Не жизнь, а риск и расчёт.

Этот разбогател и перешёл из пешек в короли.

Богатые перестали спиваться — риск велик.

В сорок лет денег нет и не будет.

— Нефть, нефть! — кричат они уже лет двадцать.

Сейчас все уселись вдоль трубы.

И так — с танцами и песнями провожают каждый баррель.

И слово какое пенистое.

С Востока на Запад.

Теки-теки, изделие земли.

Оттуда деньги в мешках передают.

Но не дают их нам потратить широко образованные вожди и министры, чтоб мы не распухли, не упились, а чтобы деньги ценность сохраняли в мешках и цилиндрах.

Сидим мы, смотрим, как они в мешках свою ценность сохраняют, а мы свою — в плохо пригнанной одежде.

Не дают нам расстаться с голодом.

Старики и старухи со следами былой красоты, как их песни, стихи и книги, мало едят и уже не рассчитывают ни на государство, которое правильно сохраняет ценность денег, ни на своих детей, безумно занятых мозгами.

Вышеперечисленным, нижесказанным.

Как заработать, как потратить, чтоб заработать.

Как купить, чтоб продать, как сесть поближе к трубе и целовать её нежную чугунную поверхность.

А кроме этого — главное — родители уже не помогают в юности и не мешают в старости.

Они иногда нужны для зачатия и вскармливания.

Детское питание набрало высоту, а компьютер отодвинул родителей просто за дверь.

С родителями покончено в детстве.

И смешно принимать их претензии во взрослом виде.

— Ну, мама, ну ты не понимаешь…

Как она докажет тебе, что понимает.

Да и где что.

О чём думает её сын ночами?

От чего он осунулся и посерел?

Что он ей объяснит?

— Понимаешь, мы хотим захватить землю соседей, разорить хозяина, обанкротить фирму.

Куда ей, бедной старушке, с песнями в голове.

Спасибо, что кормят и берут с собой на лето.

Так что понятие «отцы и дети» слегка устарело.

Скорее, одинокие, родившие одиноких.

В странах потребления их грузят в автобусы и они ездят отдельно от всех.

В странах ископаемых — седые ходят и ходят по базару, по магазину и всё прицениваются, прицениваются, прицениваются, прицениваются и не могут прицениться.

Не для еды они освободились.

А радость есть — мозги работают вверху и внизу страны.

Как обойти трубой настырного соседа.

Как газом усмирить зарвавшийся электорат.

Как сделать всю еду холодной и сырой во всех враждебных странах.

И низ по партиям и капиллярам лезет вверх в парламент.

Не в нефти, так в политике.

Мигалку дайте!

Чуть помигать в дневное время.

Опять всё обессмыслилось.

Потерялось без мигалки.

Без мигалки опять не жизнь.

И зрелище достойное всей России: я видел на Рублёвке грязный «Роллс-ройс» с мигалкой.

Вас оскорбляет?

А я — горжусь!!!


 

Тост Новому году

С уважением к себе, людям и времени

Не буду говорить, будьте счастливы.

Я сам не знаю, что это такое.

Надо чётче.

Здоровы!

Успешны,

Крепки-веселы,

В меру мускулисты,

В меру молчаливы,

В меру деликатны,

В меру пьющие,

В меру влюбчивы,

В меру довольны своей судьбой,

Со следами воспитания в поведении,

С печатью образованности в разговоре

И добра к незнакомым!

В меру — это значит, вас слышат, даже если вы замолчали.

Вас видят, даже если вы вышли.

И вам улыбнутся, если вы вернётесь.

Поздравляю вас с такой компанией!

Этот год действительно ваш!

Так говорить должна душа, как у меня сейчас.

За нас всех!

 

"Коммерсантъ"