Летом 2016 года в составе группы немецких кинематографистов, снимающих документальный фильм о природе Восточной Сибири, истории Магаданской области и людях, живущих вдоль Колымской трассы, мне (Ирине Д.) довелось совершить путешествие от Магадана до Якутска. Свои впечатления я записывала по мере продвижения от Нагаевской бухты до столицы Республики Саха (Якутия).

Чурапча. Кладбище

Кадыкчан

Нет нужды повторяться, что и этот поселок городского типа был построен вокруг и силами ГУЛАГа. После взрыва на угольной шахте в 1996 году, унесшего шесть жизней, и в силу общей якобы убыточности поселения, требующего дотаций, Кадыкчан кем-то сверху было решено упразднить. Все, что было деревянным, сожгли, а все каменно-цементное обесточили. Народ уезжать не хотел, по словам Нашего Якутского Водителя, протестовал и оставлять родину отказывался. Но холод и нужда постепенно сделали свое дело: место жительства семи тысяч человек опустело, улицы заболотились, и только остовы машин, ржавых труб и сарайного скарба зловеще выглядывали из ярко-зеленой травы. В домах стояли мебель и утварь, на площади — расстрелянный каменный Ленин. От перекошенной телефонной будки у бывшей автобусной остановки мы покатили по колее к дому на окраине, где живет последний и единственный обитатель этого страшного места. Он не вышел нам навстречу, но мы вошли к нему. Совершенно больной изможденный старик с серым лицом был похож на бича, одет как бич, а в прокуренном жилище его спал кто-то на кровати — по виду тоже бич, но мертвецки пьяный. Две милые и дружелюбные собаки виляли хвостами.

Он не захотел уехать с Колымы. Сын надзирательницы и неизвестного заключенного, этот человек сказал: «Колыма — это я, и останусь тут до конца». Он вырос тут, стал работать надзирателем в женском лагере. По его словам, был вполне ими любим, потому что относился к женщинам по-человечески. Мальчишкой его от удара отверткой в колено лечил фельдшер и зэк Варлам Шаламов.

— Колыма значит для меня Свобода. Здесь живут особенные люди, те, кто остался тут, не произносят лишних слов. С внешними миром я здесь в согласии, не борюсь с природой, а уплываю вместе с днем, минутой, мгновением. Не понимаю, как можно оскорблять Колыму словами, назвав ее, как Шаламов, полюсом лютости.

На пароме через Лену

Дорога на Усть-Неру. Шаманский камень

Дорога шла дальше на Усть-Неру. Верхоянский горный хребет так и застыл в моих глазах навсегда, как эмпиреи, виденные издалека с прижима. (Он отпечатался на сетчатке и виден до сих пор на фотографии к новому паспорту, меня-таки сняли с маршрута в Москве на обратном пути, и пришлось его менять).

Где-то вдали у 1241 километра возвышался огромный камень, издалека похожий на дом.

 Кадыкчан

— Шаманский камень — сказал Наш Якутский Водитель. — Туда нельзя. Проклятое место. Шаманы его прокляли и запретили всем людям туда ходить.

Ну, хоть туда человек — этот безжалостный эксплуататор природы, животных и себе подобных — не ходит! Все перерыл, неуемный, и бросил: заболоченные ямы — как уродливые шрамы на прекрасной долине, машины поломал и оставил лежать и ржаветь, убил зверя для забавы, шкуру снял… Что на Колыме разительно бросалось в глаза — я знаю, что повторяюсь, — так это контраст прекрасной природы и убогость «человеческой времянки». Ничто из творений рук людских не было здесь природе созвучно.

Нет, пожалуй, вру: очень редко попадались деревянные бараки, построенные, наверное, людьми дореволюционной эпохи, хотя наверняка уже не по своей воле. Они были из крепкого дерева, стояли прямо и имели те достойные пропорции, какие можно видеть в скандинавских странах. В Усть-Нере среди перекошенных уродов стоял один такой, в народе называемый за необычайную длину «Китайская стена».

Усть-Нера

Усть-Нера — город на Индигирке в невозможно красивом окружении сопок с вершинами, напоминающие дольмены. «Усть-Нерские Кисели» — так их назвали Наши Якутские Водители, один из которых снова пробил колесо на спуске. Но сам городок был уродлив, пыльный и плоский. Над койкой моей в гостинице всю ночь скакал неоседланный бледный конь.

Больше про город Усть-Неру ничего не скажу, чтобы не обидеть чью-то родину.

 Алдан

Самая чистая река Сибири простиралась по обеим сторонам моста. Индигирка.

Вначале я дивилась странным названиям рек и речек — Хальблох, Апатия, Дукат, Брюнгаде, Неглинка, Сунтар, — но постепенно привыкла и перестала их записывать.

Мы спускались с горного перевала с намерением заночевать в Теплом Ключе. Дорога была невероятно трудной и медленной. Наш Якутский Водитель развлекал нас рассказами о своей бурной молодости, о том, как гонял машины из Владивостока.

Проезжали Черный прижим — часть колымской дороги, вырубленную в горе на 120-метровой высоте над рекой Восточная Хандыга, где, по его словам, улетело в пропасть несметное количество машин. И этот участок Колымской трассы был сделан тоже вручную заключенными! С недавнего времени он реконструируется, и часть этого прижима уже вполне безопасна. Тем не менее на мосту стоял свежий крест с венком, и это означало, что совсем недавно кто-то рухнул.

Хандыга

В Теплом Ключе мы не заночевали, просто не нашли такой возможности и, смертельно усталые, рванули в Хандыгу. В Хандыге в семиэтажке одна из квартир была выкуплена под частную гостиницу, стену у подъезда дома украшало самое трогательное в мире граффити — «МАМА». Там мы и повалились, едва уговорив до этого продавщицу соседнего магазинчика продать нам пива после десяти вечера.

Хандыга выглядела совсем как городок на Донбассе в конце семидесятых. На нашей улице накануне отгуляла свадьба, и яркие бумажки валялись на асфальте. Заметив мой интерес к библиотеке «гостиницы», Наш Якутский Водитель засунул мне в рюкзак книжицу «Якутская кухня».

— Возьмите на память, все равно украдут...

Открыла и зачиталась: энциклопедия не деликатесов, но бытия и выживания в вечной мерзлоте. Кто-нибудь из нас просто так вряд ли отважился бы поесть кровяной каши или оленьих копыт с начинкой из диких трав.

В Хандыге на окраине городка есть паром через Алдан. Пока мы ждали его отправления, я окунулась в воды этой реки, и всю дорожную колымскую пыль и усталость смыло напрочь.

Новой и свежей взошла я на паром, с которого был чудесный вид на домики, водопой лошадей, на громадные деревья с корнями, вынесенные, как спички, могучими водами, и на саму просторную реку размером примерно с Волгу в среднем ее течении.

 Алдан

Думалось под шелест вод за кормой о первых золотоискателях, о билибинской экспедиции, о людях, певших «Алданку» на мотив «По диким степям Забайкалья»:

По дикой тайге ЯкутИи,
Где золото моют в ключах,
Бродяга с далекой России
С котомкой идет на плечах.
Счастливцев на свете немного,
Ты слышал наверно о них,
А нам, брат, обратно дорога
И пуд сухарей на двоих.
И сказка о царстве Ваала,
Алдан — золотая река,
Ты слабых манить перестала,
А сильных все дальше звала.

После прибытия на другой берег ландшафт изменился совершенно, и казалось, что мы едем по дну океана — вполне возможно, что так оно и было. Ярко-зеленая тундра сменялась ровными ярко-зелеными барханчиками. Иногда нашу колымскую дорогу важно пересекало стадо коров или лошадей. Недавний дождь сбил пыльные тучи, но развез грязь.

Нюргун со слепым отцом

Чурапча

Чурапча очень отличалась от всего, что я видела до этого. Это была уже настоящая ЯкутИя с довольно однородным населением, говорящим не по-русски. Заграница абсолютная. Здесь, в чурапчинском улусе, в деревне Харбала 1-я, живет якутский Иисус Христос, который хочет подарить человечеству мир, любовь, здоровье и вечную молодость. Я не шучу, я полностью верю в Нюргуна. Если не он, то кто же спасет наш мир теперь?

Мы приехали в Харбалу 1-ю, чтобы стать свидетелями эксперимента возвращения зрения отцу Нюргуна.

Великолепный седовласый «индеец» сидел на помосте, опустив босы ноги в пластмассовую ванну с водой и углями, через которую был пропущен ток под высоким напряжением. Незрячие глаза его были устремлены в небеса, волосы от статического электричества стояли дыбом.

Он знал, что мы тут. Но, как все слепые, был отрешен от реальности и все время повторял:

— Мы, якутЫ, народ темный, верим в шаманов, в силы природы. Сыну я не верю, он в Библию верит, в Христа. Нет, сыну я не верю.
— Почему же вы согласились участвовать в его эксперименте?
— Так ведь если я не сяду, кто же под ток сядет?

— Мессинг, Мессинг, — твердил он, — вы, немцы, не знаете, кто такой Вольф Мессинг? Я ребенком был, видел его выступление в нашем клубе в Харбале. Мессинг был личным шаманом Сталина! Народ наш, саха, маленький, но героический, пулеметчики были, солдаты, герои. Мы, якутЫ, верим в шаманов. Есть у нас в ЯкутИи шаманка Дора, очень сильная, может дождь остановить, может дождь позвать.

 Размытая дорога на Оймякон

Вот-вот, все время нашего путешествия мы чувствовали заботу Доры: как она обещала зимой нас вести, так и вела, потому что дождь останавливался, когда нам было надо, и шел снова, когда это было уже неважно. Так и теперь — тучи ходили грозовые вокруг двора благостного семейства Нюргуна. Но слепой старец благополучно сидел под открытым небом, принимая исцеление; мама Нюргуна угощала нас чаем из иван-чая и лепешками, похожими на оладьи; дети, гуси, утки, собаки — все мирно гуляли во дворе.

Наши Якутские Водители из-за сарая снимали это зрелище на телефон.

— Помогите Нюргуну раскрутить его изобретение, здесь он пропадет, — попросили они. — Туда-сюда сунется, все только обсмеют. Так помается пару лет — и сопьется.

Выбравший нелегкую и неблагодарную судьбу осчастливить Человечество, Нюргун улыбался, как Бодхисаттва. Конца эксперимента мы не дождались, нужно было ехать дальше.

Кладбище Чурапчи удивило меня как художника: оно было совершенно готово к павильону Венецианской биеннале. Деревянные избушки стояли на постаментах в виде пятиконечных звезд, идолы и пирамидки опирались друг на друга, ввысь вздымалась космическая ракета. Множество польских фамилий дополняли якутско-бурятские имена. Как мне объяснили, в Якутию со времен царской империи отправляли польских вольнодумцев. Эти часто высокообразованные люди нередко помогали якутам в борьбе с болезнями и невзгодами. В знак благодарности якуты брали их фамилии.

Якутск

Мы приближались в Якутску — столице этого края и концу нашего пути по колымскому тракту. Спустившись с высокого холма, покрытого сосновым лесом, наши машины подъехали к парому через еще одну великую реку — Лену и стали на палубу.

День был солнечный и довольно теплый, хоть и ветреный. Луноликая якутская Мэрилин Монро с косой, окрашенной в блондин, ловила тонкое платье почти у своих ушей, прекрасная и монументальная, как статуя половецкой бабы.

Якутск оказался настоящим городом. В первый же день чуть не попала под машину, забыв за месяц, что бывают светофоры на улицах. В Якутске как раз проходил в эти дни фестиваль «Дети Азии», и очаровательные азиатские дети пели с трибуны возле нашей гостиницы красивую песню, в которой я узнала «Валенки».

«Хорошая мать материнский капитал не обналичит», — гласил плакат на доме у набережной. Из церкви через громкоговоритель неслось чудесное пение хора. Я зашла в нее. Был большой праздник Петра и Павла. Прекрасные якутские дети прислуживали громогласному священнику, горожане, крестясь, входили и выходили, бродили внутри, ставили свечи. Внезапно у меня возникло желание подать поминальную записку за всех, кто умер на колымской трассе. Записку мне вернули с вопросом: «А они у вас крещеные?» Я не нашлась, что ответить. Но все равно свечку поставила и помолилась за них за всех, как смогла, поля иван-чая стояли перед глазами.

В маленьком Якутском музее изобразительного искусства походила в одиночестве. Два неплохих немецких портрета XVIII века, очень смешные аллегорические полотна итальянских художников, особенно одно: «Кронос, открывающий Истину»

Кронос, бог времени, бородатый мужик, стаскивал нечто вроде одеяла с толстой голой бабы. Вот и все — и вся истина!

С Дорой я, к сожалению, так и не встретилась, но по телефону поговорить удалось. Голос Великой Шаманки Доры был низким, влажным и объемным, как дождевая туча, он вернул мне силы и развеял мрачные мысли.

Ира Дубровская